– Так, давай поглядим, как этого хуесоса назовем?
А с открытием мимеографа все стали редакторами, и с большой помпой притом, с очень маленькими затратами и совершенно без всяких результатов. «Оле» был одним из первых исключений, и я могу оделить вас еще одним-двумя, если вы меня загоните в угол фактами. Что же касается лучше напечатанных (не мимеографированных) журнальцев, следует отметить «Полынное обозрение» (уже с полсотни номеров) – выдающуюся работу нашего времени в этой области. Тихо и без воя, воплей или нытья, не бросая и без пауз, не сочиняя хвастливых писем (как это делает большинство) о том, как его арестовали за пьяное вождение велосипеда в Пэсифик-Пэлисейдз или как он трахал в очко одного из редакторов Национального фонда искусств в гостиничном номере Портленда, Мэлоун просто делал свое дело и собирал точные и живые таланты, номер за номером, номер за номером. За Мэлоуна говорят его номера, а сам он остается невидим. Он не станет ломиться вам в дверь как-нибудь ночью с огромной банкой дешевого портвейна и с заявлениями:
– Эй, я Марвин Мэлоун, я напечатал у себя в последнем номере ваше стихотворение «Кошачье дерьмо в птичьем гнезде». По-моему, я жопы драть могу. У вас найдется что-нибудь поебать?
Громадный перемалывающий клуб одиноких сердец для бесталанных – вот во что выродились малыши, и редакторы их – порода еще хуже, чем писатели. Если вас как писателя всерьез интересует творить искусство, а не глупости, то в любой момент найдется горстка малышей, куда можно слать свою работу, где редактура профессиональна, а не лична. Я не читал тот журнал, куда отправляю этот очерк, но предложил бы вместе с «Полынным» такие вот пристойные арены: «Нью-йоркский ежеквартальник», «Событие», «Второй эон», «Джо Димаджио», «Второе пришествие», «Маленький журнал» и «Катафалк».
– Ты же вроде бы писатель, – говорит она, – если бы вкладывал всю ту энергию, что тратишь на скачки, в свое письмо, стал бы великим. – Я думаю о том, что как-то сказал Уоллес Стивенз: «Успех как результат прилежания – идеал крестьянства». А если он такого не говорил, то сказал что-то похожее. Писательство приходит, когда хочет. С этим ничего не поделаешь. Из жизни не выжать больше письма, чем в ней есть. Любая попытка это сделать вызывает панику в душе, размывает и сотрясает строку. Ходят байки, что Хемингуэй просыпался рано утром и всю работу свою заканчивал до полудня, но хоть я и никогда не встречался с ним лично, у меня такое чувство, что Хемингуэй был алкоголиком, и ему хотелось побыстрее развязаться с работой, чтоб можно было надраться.
В маленьких журналах, где по большей части новые и свежие таланты, я видел такой ход событий: интересный первый всплеск. Думаю: а, вот наконец хоть что-то. Может, появится что-нибудь новенькое. Но снова и снова включается та же механика. Свежий новый талант, выплеснувшись, начинает появляться повсюду. Он и спит и моется со своей чертовой пишущей машинкой, та работает без остановки. Его имя – во всех ротапринтных журналах от Мэна до Мексики, и работа становится все слабей, слабей и слабей, но продолжает выходить. Кто-то добивается ему (или ей) книги, и вот уже они читают у вас в местном университете. Озвучивают 6 или 7 хороших ранних стихов и все плохие. Потом у вас появляется еще какое-нибудь «имя» из маленького журнала. Но произошло вот что: вместо того чтобы попытаться создать стихотворение, они закидывают удочки во все мыслимые маленькие журналы. Все превращается в состязание по публикациям, а не в творение. Такое размытие таланта обычно происходит у писателей, которым двадцать с чем-то, без достаточного опыта, им не хватает мяса на кости. Не можешь писать, не живя, а писать все время – это не жить. Да и пьянство не делает писателя, драки его не делают, и хоть я много занимался и тем и другим, допускать, будто такие действия сделают из человека писателя получше, – просто заблуждение и больная романтика. Конечно, бывает, что и подраться нужно, и выпить, но это противоречит творчеству, тут уж ничего не поделаешь.
Писательство наконец даже становится работой, особенно если пытаешься платить за квартиру и содержать ребенка. Но это лучшая и единственная работа, она подхлестывает твою способность жить, а твоя способность жить отплачивает тебе способностью творить. Одно питает другое – все это очень волшебно. Я бросил очень скучную работу, когда мне исполнилось 50 (говорили, что я там обеспечен на всю жизнь, ах!), и уселся перед машинкой. Нет лучшего пути. Бывают мгновенья сплошного пылающего ада, когда чувствуешь, будто сходишь с ума; бывают моменты, дни, недели, когда ни слова, ни звука, словно все это пропало. А потом приходит, и сидишь, куришь, колотишь, колотишь, а оно катит и ревет. Можно вставать в полдень, можно работать до 3 часов ночи. Кто-то будет тебя доставать. Они не поймут, что́ ты пытаешься делать. Будут стучаться тебе в дверь и сидеть в кресле, и пожирать твои часы, и не давать тебе ничего взамен. Когда приходит слишком много ничегошных людей, и их продолжает прибывать, ты обязан быть с ними жесток, ибо они жестоки с тобой. Нужно выставлять их жопы на улицу. Бывают такие, кто расплачивается за вход, они приносят свою энергию и собственный свет, но остальные по большинству бесполезны как для тебя, так и для самих себя. Не человечно терпеть мертвецов, от этого их мертвизна только увеличивается, а у них ее всегда порядком – и после того, как уйдут.
И еще, конечно, есть дамы. Дамы скорей лягут в постель с поэтом, чем с чем угодно, даже с немецкой полицейской овчаркой, хотя я знал одну даму, которая с большим наслаждением заявляла, будто ебала какого-то президента Кеннеди. Мне-то почем знать. В общем, если вы хороший поэт, я бы предположил, что вы научились быть и хорошим любовником, это само по себе творческий акт – быть хорошим любовником, поэтому учитесь делать это очень хорошо, потому что, если вы хороший поэт, вам выпадет много возможностей, и хоть это не сравнится с тем, чтоб быть рок-звездой, оно к вам придет, поэтому не разбазаривайте, как это делают рок-звезды, для кого это механическая рутина и обормотство. Пускай дамы знают, что вы в этом весь. Тогда, конечно, они и дальше будут покупать ваши книжки.
Ну и хватит, наверное, советов для начала. Ах да, я выиграл в день открытия 180 долларов, вчера спустил 80 долларов, поэтому сегодня важный день. Сейчас без десяти одиннадцать. Первый столб в 2. Пора мне подровнять свои конские гены. Там вчера был один мужик с сердечной машинкой, к нему приделанной, и сидел он в кресле-каталке. Делал ставки. Определите его в дом призрения – и он помрет в одночасье. Еще одного парня видел, слепого. Должно быть, ему выпал денек получше, чем мне вчера. Надо позвонить Куальяно и сказать, что я закончил эту статью. Вот же странный он сукин сын. Не знаю, как ему удается, а сам он мне не рассказывает. Я вижу его на боксе – сидит себе с пивом и выглядит очень расслабленным. Интересно, что у него заваривается. Беспокоит он меня что-то…
Заметки старого козла[20]
«Свободная пресса Л.—А.», 28 декабря 1973 г.1
– Ты мне завтра позвонишь? – спросила она.
– Конечно, – ответил он, затем повесил трубку. Она ему сказала, что у них в клубе есть такой новый инструмент, дает женщине заглянуть себе во влагалище. Женщины столетиями ходили и толком не знали, как у них выглядят влагалища. Мужчина же на свою штуку может просто бросить взгляд – она вся перед ним торчит. Если б женщина могла соотноситься со своим влагалищем, почти все умственные опасности исчезли бы. На самом деле она была очень развитой женщиной. Пока она соотносилась со своим влагалищем, он разделся и лег в постель один.
2
Я только что съел осьминожьего младенца с топленым маслом, но глянул потом в зеркало – и глаза у меня такие же безумные и одержимые, как дождь в августе. Может, не стоить есть осьминогов с маслом – слушая Рахманинова, во всяком случае. Может, где-то есть особый соус. Будучи американским гражданином, я должен держаться бургеров и рок-музыки. Думать опаснее, чем ебстись, а добрые американские граждане думают очень мало.
Может, масло было прогорклое. Ручонки на вкус были как волокна половой тряпки. А я до сих пор влюблен в Жа-Жу Габор.
3
Мы вместе лежим на кровати.
– Мне надо пописать, – говорит она.
– Ладно, – говорю я и отпускаю ее. Она подсаживается к швейной машинке. ЗРРРРР! ЗРРРРРР! ЗРРРРРР!
– Ох, черт бы драл! – Она роняет ножницы. ЗРРРРР! ЗРРРРРР! Слышу, как ножницами она режет ткань. Сегодня вечер четверга, снаружи холодно, декабрь. Ну, холоду быть положено. ЗРРРРР! ЗРРР! ЗРРРРРРР! Она работает уже 20 минут. На ней оранжевый свитерок и зеленые брючки. Мы с нею знакомы года три. Почти все время и живем вместе. ЗРРР! ЗРРРР! ЗРРРРРРР! У нее разные куски тканей, синие с желтыми цветами, зеленые с красными. Она, похоже, шьет блузочки. Киссинджер в Сирии, одной рукой улещивает, другой угрожает. На красном пальто на полу спит собака. Она работает уже 30 минут. ЗРРР! ЗРРРРРР! ЗРРРРР! Интересно, когда ж она пописает?
