что мы друг друга поняли, — ответил Николай Петрович уклончиво.
Он сделал шаг со ступеньки и вознамерился было уйти, но я окликнул его:
— Николай!
Я впервые обратился к нему без отчества, чтобы это не звучало слишком уж по-отечески.
— Николай! — окликнул я его еще раз. — А ведь вы ничего не поняли…
Он втянул голову в плечи, и я заметил, что верхняя пуговица его кителя не застегнута.
— Вы понимаете дело так, что мы поняли, что ничего не поняли, — сказал я, застегивая Николаю Петровичу пуговицу. — В то время как я понимаю, что мы не поняли, что всё поняли. Непонимание по понятным причинам обернулось пониманием. Неужели вы этого не понимаете?
Он сделал нетерпеливое движение головой — и пуговица снова расстегнулась. Я не стал застегивать ее повторно. Взявшись за пуговицу, молвил сокрушенно:
— Невольно отмечаю, что за последние годы вы, Николай, фактически лишились шеи. Простите, но это так симптоматично: вы лишены возможности осмотреться. Слишком узок ваш кругозор.
Это был наш первый и последний мировоззренческий спор на высоком уровне абстракции. В дальнейшем — как, впрочем, и в прошедшем — мы на этот уровень уже не выходили. Обсуждали только конкретику.
Но вернемся к делу Вельского. Юноша Альберт указал нам заранее, где Вельский прячет свои копии, и их можно было изъять сразу же. Не ища легких путей, я, однако же, предпочел устроить более продолжительные поиски. Во-первых, всегда интересно, что лежит у человека в шкафу, а во-вторых — обыск, работа размеренная и ритмичная, меня обычно успокаивает.
Суд протекал без эксцессов, если не считать просьбы о прощении, обращенной Чагиным к Вельскому.
— Нервы, нервы! — прошептал я Николаю Петровичу. — Закроем на это глаза.
Но глаза его были и так закрыты: в жарко натопленном помещении Николай Петрович попросту заснул. Стареешь, брат, подумал я, ничем не выдавая хода своих мыслей. Провел бестрепетной рукой перед его глазами, но они не открылись. Провел другой — тот же результат. Чтобы не привлекать внимания общественности (она начинала хихикать), оставил свои попытки и вышел вон.
Ближайшие дни мой коллега, казалось, продолжал пребывать в состоянии сна. Я же, жаждавший немедленно приступить к подготовке операции «Биг-Бен», был в своих ожиданиях нежданно-негаданно обманут. Николай Петрович связался со мной по телефону и предложил операцию безотлагательно отложить. Коротко он проинформировал меня, что в дело вмешался человеческий фактор в виде Мельниковой В.А., бросившей мнемониста Чагина. Последний же, будучи брошен, пребывал, по словам Николая Петровича, в разобранном состоянии.
— Что ж, — предложил я, — тогда давайте его соберем.
— Человек — не автомат Калашникова, чтобы его вот так вот взять и собрать.
В словах Николая Петровича мне почудился намек на мое прежнее увлечение сборкой и разборкой автомата. Усмехнувшись, я подумал: не всем же, как говорится, вырезать африканские маски.
— Ну, что вы молчите? — раздалось в трубке. — Остается ждать.
— Право же, ничего другого не остается, — промолвил я. — Вы сняли это у меня с языка.
— Хорошо, что все-таки снял. — В тоне коллеги я почувствовал некий как бы сарказм. — А то так бы оно там и висело.
Пользуясь отсутствием визуального контакта, я показал Николаю Петровичу язык. Потом подошел к зеркалу и показал его себе. Сказал:
— Язык твой, Николай Иванович, здоров и розов. Пользуйся им всесторонне, ибо он — друг твой.
Что и говорить: красноречие мое расцветало на глазах.
Сердечные свои раны Чагин залечил к концу зимы. 1 марта Николай Петрович, Исидор и я начали интенсивную подготовку к операции. Недавно еще анемичен, мнемонист набрал свою прежнюю силу и предался запоминанию необходимых вещей. Сказать, что он схватывал всё на лету, — ничего не сказать. Исидор находился в состоянии, без преувеличения, полета. Уже через месяц занятий приемы разведывательной работы (с ними Чагина знакомил Николай Петрович) отложились в его памяти беспрецедентным по своему объему грузом.
Читателю, я думаю, бросилось в глаза, как легко и непринужденно я употребляю слово беспрецедентный. Достиг я этого, однако же, не сразу — потребовались время и усилия. Так уж оно заведено на свете: без труда не выловишь и рыбку из пруда. Чагин же благодаря своему поразительному дару вылавливал рыбку именно так. Ни один из известных агентов (а агенты по преимуществу неизвестны) не запоминал столько полезной информации в такой короткий отрезок времени. Для любого, даже самого невероятного, случая в голове Исидора помещались необходимые сведения.
Время от времени Николай Петрович устраивал контрольные проверки. Как-то раз он сказал мне:
— Николай Иванович, будьте так любезны, предложите Исидору Пантелеевичу условия оперативного задания. Первое, что придет в вашу голову.
Что же, спросит пытливый читатель, в мою голову пришло первым?
— Юноша, — обратился я к испытуемому, — имеет место преследование на крыше. Доложите ваши возможные действия.
Не лезя в карман за словом, Чагин назвал виды крыш: плоскую, односкатную, двускатную, пилообразную, мансардную, ажурную, шатровую et cetera — вплоть до пагоды, купола и шпиля. Далее он описал особенности преследования на разных типах крыш.
— Ну, как? — спросил меня Николай Петрович сияя. — Вы, Николай Иванович, удовлетворены?
Скрывая хитринку в глазах, я изобразил легкую неудовлетворенность:
— Неплохо, неплохо. Кроме одного: Исидор Пантелеевич не упомянул об особенностях преследования на шпиле.
— И какие же там особенности? — поинтересовался Николай Петрович с оттенком неодобрения.
— Особенности в том, — скромно ответил я, — что вследствие конструкции шпиля преследование там не представляется возможным.
Улыбнувшись в усы, я обратился к Чагину:
— Могу представить вас, молодой человек, на пагоде и даже на куполе (хотя уже на куполе ощутим эффект сползания), но на шпиле — увольте-с. Всякое движение — а уж тем более преследование — по сути своей горизонтально, в то время как шпиль принципиально ориентирован на вертикаль. Вы способны представить себе вертикальное движение, и уж тем более — преследование?
— Способен, — ответил Чагин. — Имя ему — восхождение, которое одновременно может быть и преследованием.
Николай Петрович, решив поддержать ученика, сказал:
— Отчего же нельзя представить, что, предположим, альпинист преследует альпиниста?
Это был полный отрыв от реальности, граничащий с пустым теоретизированием.
— А сколько альпинистов поместится на острие шпиля? — уточнил я.
— Не заостряйте, — Николай Петрович уже не скрывал раздражения. — Боюсь, что наш спор переходит в область схоластики.
Внешне я сохранял спокойствие, и только по ходившим желвакам внимательный наблюдатель мог распознать гамму обуревавших меня чувств. Безотчетно я уже отдавал себе отчет в том, что Николаю тому же Петровичу, обвинившему меня в схоластике, не то что на крыше — на первом или, скажем, цокольном этаже никого никогда не задержать. Клянусь Юпитером, никого и никогда!
— Смирись, Николай Иванович, — сказал я
