– Эннах, Юрий Петрович! – улыбнулся он с порога, с облегчением ставя портфель в угол.
– Энна, эд-эрх, Константин, – невольно улыбнулся в ответ Орловский. Решили окончательно перейти на дхарский?
– Ну… Вы же сами, Юрий Петрович… Произношение у меня как? – Скверное произношение. Впрочем, у меня не лучше. Дхарская фонетика совсем не похожа на русскую. Гортанные звуки… – Ну да, ну да… Малышкиным увлеклись, Юрий Петрович? И как вам? Орловский поразился: «Падение Даира» лежало на столе вниз обложкой – неужели этот тип предварительно наведался в библиотеку?
– Любопытно. – Юрий взял книгу со стола и медленно перелистал. – Два мира… Товарищ Малышкин очень неплохо сумел показать и белых, и большевиков. Культура, эстетство, нервы – и тупая тьма…
– Эк вы! – крякнул «Костя». – Вас послушать, так вы сами у Врангеля воевали!.. В 20-м ему уже было шестнадцать. Он хотел уехать на фронт, надеясь добраться до Крыма, но заболела мать. А в ноябре, когда над Столицей падал первый мелкий снежок, газеты сообщили, что все кончено и красные уже в Севастополе…
– Написали? – Зоркие глаза энкаведиста, похоже, разглядели аккуратную стопку исписанных страниц. – Вот и хорошо, Юрий Петрович, вот и замечательно. А я вам кое-что принес… «Костя» раскрыл портфель, долго в нем копался и достал оттуда серую папку.
– Узнаёте? Юрий узнал сразу. Это была его работа по дхарскому эпосу, которую он так и не успел закончить. – Вот, прошу. Будет время – допишете. Я, признаться, не утерпел – прочел…
– По долгу службы? – не удержался Орловский.
– Ну конечно! Именно по долгу службы. – Улыбка Константина свидетельствовала о том, что пронять его трудно. – Но прочел с интересом! С огромным интересом, Юрий Петрович! Жаль, не издано.
– Так эпос тоже не издан, – пожал плечами Орловский.
– Вот-вот. Это плохо…
– То есть? – «Костя» не уставал удивлять. – Он же феодально-байский и вообще классово чуждый!
Константин вновь улыбнулся – весело и немного снисходительно:
– Юрий Петрович, эпос – голос народа. Он не может быть классово чуждым. Другое дело, в процессе записи и редактирования в него были внесены искажения. Ведь «Гэгхэну-цорху» был сильно обработан в пятнадцатом веке, может, даже полностью изменен, разве нет?
Вот это да! Это была мысль, которую в свое время поддерживал сам Орловский. Но об этом нигде не писалось! Это говорилось на заседании сектора, среди своих!
«Костя» глядел на него, продолжая ухмыляться, и Юрий не выдержал:
– Но ведь эти изменения, если они и были, касались не роли трудового народа, а идеологических мотивов. Те, кто редактировал эпос при Фроате и Гхеле, могли убрать разделы, где говорилось о роли старого жречества, о старых богах.
– Но, Юрий Петрович! – Улыбка сменилась откровенным недоумением. – Ведь тогда складывалось дхарское государство, и тот же Фроат мог приказать убрать все, что касалось жизни племен до объединения, ну и, естественно, народной борьбы против новой власти!
Нокаут. Не потому, что подобное предположение было непременно справедливым. Дело в другом – это его собственный аргумент, который Орловский высказал тогда же на дискуссиях в секторе. Высказал – но нигде не записал. А «Косте», выходит, известно даже об этом! Да, Терапевт прав: в Большом Доме работают не только дураки и фанатики.
Осторожнее, Юрий, осторожнее… «Костя» вновь улыбнулся, как бы подводя черту в научном споре, и торжественно извлек из портфеля огромную пачку бумаг. – А это узнаете?
Вначале Орловский ничего не понял. Написано по-дхарски. Мелкий, неразборчивый почерк – знакомый, неоднократно виденный. Юрий быстро перевернул крайний листок и невольно вздрогнул:
– Это… книга Родиона Геннадьевича! «Дхарская мифология»!
– Она самая, Юрий Петрович. Сказано это было безо всякой усмешки – холодно и твердо.
– Я… я думал, она пропала!..
– У нас ничего не пропадает. Как видите, пригодилась. Я ее для чего вам принес – чтоб вы прочитали, подумали. А там и побеседуем. Не возражаете?
– Нет… конечно, нет… – На минуту Юрий забыл, где он и что с ним. Работа учителя, которую он считал сгинувшей навеки! Книга, которую еще никто не читал – если не считать «дхароведов» из Большого Дома… Юрий быстро перелистывал страницы. Родион Геннадьевич собирал эти материалы всю жизнь. Он много успел, сведя воедино не только немногочисленные публикации и архивные записи, но и набрав огромный устный материал, который теперь не восстановить и не продублировать.
– Вижу, уже увлеклись, Юрий Петрович. – «Костя», похоже, был доволен. Ну, читайте, мешать не буду. А я покуда ваше творение, так сказать, осилю. Кстати, Юрий Петрович…
– Да? – Орловский еле заставил себя оторваться от рукописи.
– Не для службы, а так – ради любопытства. Почему вас Орфеем величали? Вы ведь вроде не музыкант?
Сердце дернулось, к горлу подступил комок, кончики пальцев мгновенно оледенели. Удар был не только неожиданным. Он был точным – точнее некуда… Орфеем называла его Ника – иногда, в шутку. Но беда в том, что Орфеем называл его и Терапевт. «Орфей» – это была кличка Орловского в той маленькой нелегальной группе, которая уже несколько лет существовала в Столице, под самым носом Большого Дома…
6. ПРЕМЬЕРА
На премьеру пришлось идти все же вдвоем. Прохор Карабаев прислал из Тамбова лаконичную телеграмму, в которой просил продлить командировку: лейтенант собирался зачем-то в Минск. Пустельга повертел в руке бланк, велел отстучать Карабаеву «добро», рассудив, что лейтенант – человек серьезный и едва ли будет зря транжирить государственные деньги. Итак, Ахилло сходил в театральную кассу, которая, как выяснилось, находилась на втором этаже Главного Управления, и вскоре вернулся с билетами.
– Пятый ряд, в середине, – не без торжественности в голосе сообщил он. Цените, отец-командир!
– А, хорошо. – Сергей в очередной раз разглядывал размашистую резолюцию наркома на своей докладной. «Разрешаю. Н. Ежов». Им разрешили внутреннее расследование… Похоже, если бы он попросил батальон Осназа, ему тоже не отказали бы.
Таинственный человек в капюшоне – товарищ Иванов – отвечал за свои слова…
– Что? – Пустельга взглянул на билеты и улыбнулся: – Пятый ряд? Михаил, да вам цены нет!
– Вот именно, – усмехнулся Ахилло. – Никто не ценит… Ладно, брюки гладить? В штатском пойдем? Приличного костюма у Сергея не было, но признаваться в подобном не хотелось.
– Ну… в штатском так в штатском. А какая пьеса-то? Ахилло воздел руки вверх с выражением полного недоумения:
– Ну, отец-командир! Ну вы и заработались! Вся Столица только об этом и говорит! В «Правде» же написано! Увы, дни были настолько горячие, что даже в «Правду» Сергей не заглядывал. Ахилло вздохнул:
– Пьеса в трех действиях, именуемая «Кутаис», сочинение известного драматурга Афанасия Михайловича Бертяева. Посвящена молодым годам и началу революционной деятельности товарища Сталина.
– Бертяев? – Сергей вспомнил свой недолгий театральный опыт и удивленно переспросил: – Бертяев Афанасий Михайлович? Про товарища Сталина? Это который «Время Никулиных» написал, да?..
Во время короткой стажировки в Столице Сергею удалось попасть на этот нашумевший спектакль – «Время Никулиных» рассказывало о злоключениях семьи белогвардейского полковника и нескольких его друзей в охваченном смутами Киеве. Спектакль оставил странное впечатление. Актеры МХАТа играли блестяще, но согласиться с той явной симпатией к контрреволюционерам, которой пронизана пьеса, Пустельга не мог. Он тогда лишь удивился, отчего, несмотря на резкие – и заслуженно резкие – отзывы критиков, спектакль все еще продолжает идти. Фамилию Бертяева он, естественно, не забыл.
– А-а, смотрели! – понял Ахилло. – Случилась любопытная история. Спектакль хотели прикрыть за контрреволюционность, но заступился сам товарищ Сталин.
– Что?! – Этого Пустельга представить себе не мог.
– Ну да. Он заявил, что даже если такие люди, как эти Никулины в пьесе, капитулируют перед Советской властью, то зритель неизбежно убедится в закономерности нашей победы. Так что Вождь, можно сказать, здорово помог гражданину Бертяеву. Ну, долг платежом красен. Вот и «Кутаис»…
– Он что, долги отдает? – Пустельга внезапно почувствовал смутную неприязнь к незнакомому ему драматургу. Ахилло пожал плечами:
– Все может быть, Сергей. Но тут, по-моему, не все просто. Бертяев – не конъюнктурщик. Он умница, блестящий человек, талант. Если он написал «Кутаис», значит, так надо…
Пустельга не понял – кому надо? Бертяеву? Товарищу Сталину? Советской власти? Но говорить на эту тему больше не хотелось – в конце концов, скоро ему предстояло все увидеть своими глазами…
Ближе к концу дня Пустельге пришлось завернуть в канцелярию с очередной стопкой бумаг, которые требовалось завизировать. Он, конечно, направил бы туда Михаила, но шустрый Ахилло улизнул к экспертам, заявив, что постарается узнать что-нибудь новое о взрывчатке. Итак, Сергей спустился на второй этаж и без всякого оптимизма убедился, что пришел не вовремя: там уже находился какой-то полковник из Столичного Управления с кучей документов. Второй раз идти не хотелось, и Пустельга решил подождать.
