Я спешу!
– Сиротская котомка за плечами… – нараспев начала я.
И вдруг поняла, что больше не помню ни слова.
– Дальше. Дальше, – торопила меня тетка «Не помню», – хотела было выкрикнуть я, но слова, казалось, застряли в гортани.
– Быстрей! Меня ждут. Я должна идти. – Глаза тетки испуганно округлились. – Слышишь? Звонят в дверь. Это за мной.
Я вслушивалась в тихий дребезжащий звонок, а сознание мое, как маятник, качалось между сном и явью. Точно подброшенная тугой пружиной, я соскочила с постели: «Телефон!»
– У тебя все в порядке? – послышался, будто совсем рядом, голос сестры.
Я стояла, оцепенев, крепко прижав к себе трубку.
– Что случилось? Почему ты молчишь? – прошептала сестра.
И мне показалось, что она рядом.
– Скажи хоть слово, что там у вас? – закричала сестра, сотрясаемая ужасом где-то там, далеко, за тридевять земель.
Я немо смотрела в окно. По стеклу скользили редкие снежинки.
– Снег, – наконец через силу вытолкнула я из себя. – Снег идет.
– Снег?! – крикнула сестра и вдруг заплакала.
КАМНИ
Автобус подкатил к вокзалу, когда летние ленивые сумерки уже опустились на землю. В окно были видны небольшая площадь, решетчатый навес, увитый густым плющом, одноэтажное кирпичное здание с пышным цветником под окнами. От всего веяло покоем и уютом. Водитель высунулся из кабины: «Пшыстанок, пани». На станции было тихо и малолюдно. Влюбленная парочка да примостившийся на скамье возле дома старик, который то ли спал, то ли подремывал. Пройдя через площадь, мощенную цветными мраморными плитами, я заглянула в окошко кассы. Пожилая женщина, не отрываясь от вязания, приветливо кивнула мне:
– Слухам пани.
– Пшэпрашем, – робко обратилась я, с трудом нанизывая чужие слова, – где здесь хотел «Эуропа»?
Она улыбнулась:
– То близко. В гурэ. — И махнула полной рукой.
– В гурэ? — неуверенно переспросила я.
Женщина мельком посмотрела на меня, покачала головой и, отложив в сторону вязание, вышла из своей каморки на крыльцо:
– Пани тшеба идти до замку. – Она показала в ту сторону, где узкая улочка начинала круто карабкаться вверх.
Лишь тут я заметила высящиеся на горе башни. Окруженные высокой зубчатой стеной, они словно нависали над окрестными домами, что лепились у их подножья.
– Пани здалека? — с любопытством спросила женщина.
– Так, – коротко ответила я, – бардзо дзенькуе.
И, перебросив сумку через плечо, быстро пошла.
Улица уже готовилась ко сну. Гремя железными шторами, хозяева меленьких лавчонок запирали их на ночь. В домах зажигались огни. В сумерках казалось, что серая стена замка движется мне навстречу. Я шла, всё убыстряя шаг – вот-вот должно было окончательно стемнеть. У ворот замка, к которым, словно к устью реки, стекалось несколько улиц, в нерешительности остановилась. Огляделась. Вокруг – ни души. И мне стало не по себе. Но в тот же миг за моей спиной раздался задыхающийся хрипловатый голос:
– Просто, пани. Просто (прямо).
Где-то в отдалении послышались тяжелые шаркающие шаги. Я пошла вперед. Улица, круто вильнув, вдруг засияла неоновым светом реклам, оглушила шумом машин и маленького оркестрика. Казалось, я попала в другой город. «Хотел Эуропа», – с облечением прочитала яХ мерцающие разноцветными огнями Хбуквы и толкнула тяжелую дверь. За конторкой сидел худощавый рыжеволосый мужчина.
– Фирма «Полония» заказала для меня номер, – сказала я попольски с запинкой.
– Мы ждали пани, – засуетился он, взял ключ и, выйдя из-за конторки, повел меня вверх по скрипучей деревянной лестнице.
Даже в тусклом свете старомодных ламп, подвешенных к потолку на почерневших цепях, были видны облупленные рамы картин и проплешины ковра. Несколько раз под моей ногой, сухо потрескивая, оседал паркет.
– Прошэ бардзо, – портье распахнул передо мной дверь, – пани тут будет комфортно. Номер люкс. Лучший в нашей гостинице. – Он бесшумно исчез.
Я вошла и огляделась. Широкая деревянная кровать с резными высокими спинками занимала чуть ли не весь номер. В углу, отгороженном шаткой ширмой с продранным в нескольких местах блеклым шелком, стоял умывальник. Его мраморная чаша была в трещинах. Из позеленевшего крана мерно капала вода. Подойдя к окну, откинула пахнущую пылью портьеру. На противоположной стороне улицы были видны парусиновые зонтики, освещенные мягким светом разноцветных фонарей. Под ними за белыми круглыми столиками сидели люди. Легкий ветерок играл фестонами зонтов и листвой деревьев. Слышался тихий говор, приглушенный смех. На миг почудилось, что в этом городке люди живут покойно и счастливо.
Внезапно кольнуло острое чувство зависти. Захотелось хотя бы ненадолго окунуться в эту праздную, беспечную жизнь. Но дорожная усталость взяла своё. «Завтра, завтра», – шепнула я. Уже в постели, в полудреме вдруг всплыл задыхающийся надтреснутый голос: «Просто, пани. Просто», то затихающие, то приближающиеся шаркающие шаги. «Быть может, мне показалось?» – подумала я. Сон скомкал эту мысль и отодвинул в потаенный закоулок памяти.
На другой день, закончив служебные дела, пошла осматривать крепость. Меня кружило по запутанным горбатым улочкам, где дома, украшенные обветшавшей лепниной и гербами, льнули к серым крепостным стенам, словно ласточкины гнезда. Между ними высились поросшие травой и худосочными, низкорослыми деревцами угрюмые полуразрушенные сторожевые башни. На одной из них была прикреплена мраморная доска. Переступая с камня на камень, я подошла ближе. Стертые, блеклые буквы с трудом можно было разобрать. И тут раздался этот надтреснутый голос:
– Пшэпрашам, пани, ктура година?
Я обернулась. В нескольких шагах от меня стоял старик. Худое горбоносое лицо, высокий лоб с большими залысинами, пряди седых волос, небрежно свисающих на засаленный ворот ношеного пиджака.
– Пшэпрашам, пани, ктура година? — нерешительно повторил он, напряженно всматриваясь в моё лицо.
Машинально взглянув на часы, ответила и добавила смущенно:
– Прошэ бардзо, но я не мувэ по-польску.
Его блеклые голубые глаза блеснули, а тонкие губы изогнулись в любезной улыбке:
– Инглиш? Франсе? Дойч?
Я отрицательно покачала головой. Не отводя своего странного взгляда, он осторожно, вкрадчиво обронил:
– Идиш?
Я сдержанно кивнула и добавила по-русски:
– Очень плохо. Только отдельные слова.
В тот же миг лицо его просияло:
– Значит, не ошибся!
Он порывисто шагнул мне навстречу. Осторожно взял под локоть:
– Пани дозволит?
И когда я с его помощью выбралась на серый булыжник улицы, как-то старомодно приосанился, сдвинул стоптанные башмаки:
– Разрешите представиться – Ицхак Зибуц.
Я назвала свое имя. Старик радостно засмеялся:
– Это библейское имя. Да, библейское. – И склонился над моей рукой.
Мне стало неловко. В далекой юности я стеснялась и необычного своего имени, и своего еврейства.
– Цэлую рончки пани, – пробормотал он, странно захлебываясь.
Потом выпрямился. Достал из кармана мятую, грязную тряпицу, промокнул ею глаза и торопливо произнес:
– Моя фамилия пани ничего не говорит, но Зибуцы в этом городе живут уже восемь веков.
По-русски старик говорил бегло, ничуть не затрудняясь. Лишь легкий акцент да отдельные польские слова, которые изредка вставлял, выдавали, что этот язык для него не родной.
– Эта вежа была построена на деньги кагала. – Он кивнул в сторону башни. – Она так и называется: Жидовска. На табличке, – он показал на мраморную доску, – написано, что в двенадцатом столетии тут уже жили пять еврейских семей.
И словно для того, чтобы эта цифра прочно запечатлелась в моей памяти, он значительно посмотрел на меня, затем поднял вверх ладонь с растопыренными пальцами и повторил:
– Пять! Надеюсь, пани это интересно?
– Да, – коротко ответила я.
Теряясь под его пристальным взглядом, поддела носком туфли обломок камня.
– Время, пани, – вздохнул старик, – время всегда рушит. Эту табличку я поставил сразу после войны. Прошло всего пятьдесят лет, и она стерлась. – Опустив голову, глухо пробормотал: – Все старится. Нужны силы, деньги.
Он насупился и ушел в себя. Несколько шагов мы прошли молча. Внезапно он замер возле одного из домов:
– До войны тут была лавка художников. Её держал мой дядя. Он был не такой, как все Зибуцы. Немножко шлимазл (недотепа). Дружил с художниками, раздавал деньги налево и направо, ездил в Париж. – Старик улыбнулся. Затем глянул на меня исподлобья. – Наша семья была очень богата. Очень. Дома, фабрики. Но пришла эта власть. Пся крэв. И всё забрала. – На его худом лице заиграли желваки.
Однако тотчас опамятовался. С недоброй усмешкой обронил:
