Полет по магистрали Москва – Иркутск, на которой они работали, был отменен. Вечером прилетели в Киев. И оказалось: война-то – вот она. На аэродроме глубокие воронки, разбитые самолеты. Они погрузили партию раненых. Много. Это в первый день войны…
«Дорогая моя Верка!
С начала войны ничего не знаю о тебе. Ты, наверно, пишешь мне в Свердловск, а я давно уже не там. Базируемся в Ленинграде. Летаем по заданию Северной авиагруппы особого назначения. Я по-прежнему бортрадист. Хорошо, что в горькие дни, когда не стало нашей Эскадры, я пошла в авиацию, потому что без полетов не могла никак. Еще когда задиристыми, несмышлеными, но упорными девчонками пришли мы в Воздухоплавательную школу на Большой Спасской, у всех было одно желание – скорее подняться в воздух. Это осталось на всю жизнь. Нашла ли ты свое, как хотела, близкое воздухоплаванию? Война все смешала…
Много хочется сказать тебе, накопившегося за эти кровопролитные беспощадные дни, но даже короткую весточку не знаю куда послать. Где ты? Какие ветры тебя обдувают?.. Пишу домой, больше некуда, хотя уверена, не дома ты сейчас. Но, может, мама или кто из соседей перешлют в твой адрес, скорее всего фронтовой.
Крепко обнимаю. Будь счастлива. Твоя Люда».
Летели опять в Мурманск. Мурманск – незамерзающий порт, северные ворота страны. Это знали и фашисты, поэтому рвались к нему с суши, моря и воздуха, бомбили каждый день жестоко. Так что работы им хватало. Вывозили раненых.
Летали днем, ночей здесь в это время почти нет, на бреющем, чтобы «мессер» не зашел в хвост. В самом Мурманске еще не были, аэродром в стороне, за сопками. Но дымы пожаров видели каждый раз, запах гари преследовал всюду.
Спешили принять на борт раненых. Медперсонала не хватало, и подчас эти обязанности приходилось выполнять Люде, в перерыве между радиосвязью. Хорошо, что от мамы, медсестры, успела кое-что перенять. Помощь надо оказывать быстро и точно. Малые знания в медицине старалась восполнить заботой: напоит, повернет поудобнее, поправит повязку.
Ленинград тоже бомбили. Пролетая, видели: разбитые дома топорщатся глыбами камня и железа. А сегодня, придя на аэродром, увидели обломки своего самолета.
– Теперь мы «безлошадные», – грустно усмехнулся командир. – Будем ждать назначения.
…Еще не успели залатать следы бомбежки, воздух наполнился гулом моторов. Сигналили машины техобслуживания, бензозаправщики. Все жило в прежнем напряженном ритме, даже в столовку люди шли торопливо, быстро ели, посматривая на часы. А их экипажу торопиться некуда, и от сознания этого Люде было не по себе.
Прислонившись к косяку окна в комнате отдыха, она невольно присматривалась ко всем проходившим, не мелькнет ли там Сашкино лицо. Могли ведь и его «дуглас» перебросить сюда.
Последние годы они всегда были вместе. Их любовь в вечно оживленной суете Эскадры долгое время никто не замечал. А они таили ее от посторонних взглядов, даже друг от друга вначале. Впервые Люда не сумела с Верой поделиться. А Вера не спрашивала, только смотрела все внимательнее…
Открылось все неожиданно просто – и для всех, и для них.
Праздничным вечером гуляли компанией по украшенной иллюминацией Москве. Любовались отражением огней в Москве-реке. Пели любимые песни, хохотали, дурачась, переходили с одной на другую переполненную людьми улицу. Бродили допоздна. Когда подкатил трамвай «аннушка», Люда, быстро попрощавшись, вошла в него, махнула рукой. Трамвай тронулся. И тут по растерянному, вдруг вытянувшемуся Сашкиному лицу, по тому, как рванулся он, будто терял Люду навсегда, и, догнав длинными ногами уходящий трамвай, не вскочил, а влетел в него на полном ходу, все стало ясно…
Невольно все рассмеялись, до того неожидан был этот Сашкин «вираж». А Катюша Коняшина негромко сказала:
– Ребята, ведь это всерьез.
Никто из воздухоплавателей не жил за Крестьянской заставой, поэтому никто не видел их вместе. А Сашка скажет, бывало, матери: «Заночую у дяди Троши на Таганке». А сам – провожать Люду в Дубровский поселок по темной притихшей улице, где слышится лишь иногда издали цокот копыт по мостовой редкого уже тогда извозчика. Дойдут-до ее дома, постоят у палисадника, укрытые теплым вечером и россыпью звезд.
Люда скажет:
– Иди, уже поздно.
Он крепко держит за руки.
– Не отпущу. Никогда. Запомни!
– Ну ладно, я немножко провожу тебя.
А это «немножко» – до Таганской площади. А обратно – разве он пустит ее одну! Не заметят, как светать станет, на небе заря вовсю разгорится, погаснут уличные фонари.
К дяде Троше Сашка так и не попадал.
III
Они уже в пути к Юго-Западному фронту. Знакомая Вере по поездкам на юг станция Скуратово. Бывало, и вместе с Людой катили они здесь к морю. Жаркое солнце… хрустящая под ногами галька… плещущие волны… Она и в этом году проезжала тут. Так, с майским сочинским загаром, и едет на фронт.
Другим стало Скуратово. Нет, вокзал тот же, тот же медный колокол бьет при отправке поездов, та же закопченная паровозным дымом водокачка. Но остальное… Множество людей, суета, озабоченные лица. За кипятком очередь, как за хлебом. Эшелоны, эшелоны, все пути забиты. Воинские – на запад, с эвакуированными – на восток.
Перемещаются целые заводы, со станками и оборудованием. В теплушках битком – взрослые, дети, груды скарба, среди которого малыши, несмотря на тяготы пути, заводят игры – живут своей жизнью. Рядом из таких же теплушек подают голос коровы, свиньи. Чувствуется, люди не могут свыкнуться с тем, что пришлось спешно уезжать неизвестно куда. Там, где был их дом, теперь хозяйничает враг.
За Харьковом Вера встретилась с войной вплотную. После налета «хейнкелей» вместе с другими уцелевшими кинулась к горящему эшелону с эвакуированными. Помочь раненым, спасти, кого еще можно. Они вытаскивали пострадавших из-под обломков, из искореженных вагонов, рвали рубахи на бинты, перевязывали раны. Дым. Кровь. Стоны раненых. Голоса зовущих, потерявших друг друга людей.
Потом они шли впереди своего паровоза и расчищали путь.
Уже в вагоне, под стук колес, Вера торопливо писала в Бузулук маме, ребятишкам, спешила уверить, что жива. «Вам – только счастья!» То же написала и Люде – в адрес «на деревню, дедушке»…
В вагоне с Верой Попов и Почекин. Попов ее двоюродный брат. Если бы не он, она не скоро стала бы воздухоплавателем. Сергей рано потерял отца и жил в Вериной семье. Он был старше ее на три года и уже работал. А по воскресеньям куда-то исчезал. Однажды на дотошные Верины приставания тихонько признался:
– Летаю.
Она так и ахнула.
В первое же воскресенье он ее взял с собой.
Посреди двора газового завода, куда они пришли, лежала груда материи. К ней присоединили шланг. Груда зашевелилась, стала пузыриться, приподниматься, складки на ней расправились, и на глазах стал надуваться шар. Скоро он поднялся выше заводской крыши. Книзу суженный, он походил на гигантскую каплю. Под ним была подвешена на стропах корзина из ивовых прутьев.
Распоряжался всем высокий, сутуловатый человек с немного заостренными чертами смуглого лица. В ухе – серьга. Как атаман-разбойник, подумала Вера. Но светлые его глаза были самыми мирными. Фамилия у него была странная – Мейснер, а имя совсем обычное – Иван Иваныч.
Рядом с ним Сергей выглядел более крепким, широким в плечах. Мягкие черты лица, полные губы подчеркивали его добродушный характер (правда, Вере хорошо были известны и его упорство, когда чего-то добивался, и даже взрывчатость). Но сейчас сдвинутые напряженно брови все равно не придавали лицу строгости.
Мейснер первым влез в корзину. Еще раз осмотрел аэростат. Застегнул шлем, комбинезон и, когда в корзину влез Сергей, скомандовал:
– Валяйте, братцы!
Крепления отпустили, и аэростат рванулся вверх.
– Скажи маме, вернусь не скоро! – крикнул Сергей.
Вера ошеломленно смотрела, как удалялся аэростат. И тут же твердо решила, что будет летать.
Заметив, с какой заинтересованостью и даже завистью провожает она Сергея в полеты, Мейснер как-то сказал ей:
– На Большой Спасской, в церквушке, тут недалеко, на «букашке» доедешь, открывается Воздухоплавательная школа общества Осоавиахим.
– А девочек туда берут? – сразу навострилась Вера.
– Попробуй.
…Среди всех толпившихся в ожидании ответа у дверей комнаты, где заседала приемная комиссия, Веру особенно привлекла высокая худенькая девушка с серьезным взглядом карих глаз. В ее молчаливой сдержанности чувствовалось такое же, как у нее самой, неодолимое волнение, и в то же время было в ней какое-то дающее уверенность спокойствие, какого самой Вере, как ей казалось, не хватало.
Люде же как раз пришлись тогда по душе Верины свобода и легкость, с какими ориентировалась она во всем, ее решительность и открытость ко всем, кто рядом.
Домой после всех треволнений этого дня они пошли вместе.
