палат. Расскажу им все как есть!
В какое-то мгновение Дима ощутил прилив сил и, вскочив с кровати, не обращая внимания на помутнение перед глазами, подбежал к Марине и успел ухватить ее за запястье до того, как она открыла дверь.
– Постой!
– Отпусти! – пыталась она вырвать руку, удивляясь при этом, откуда в нем столько силы. Или это она настолько ослабла?
– Перестань. Не дергайся. Я ведь сказал уже: ты не виновата ни в чем. Нет здесь твоей вины.
Она перестала вырываться и теперь, расслабив руку, смотрела в его глаза. Может, его взгляд немного потускнел, может, в нем теперь можно различить тоску, но сейчас, в эти самые секунды, Марина видела знакомый с далекого детства взгляд, полный решимости. Теперь перед ней стоял он, тот самый Дима из ее детства. Он вернулся, ее самый близкий друг.
Юноша отпустил ее руку, и она, ощутив разливающееся по телу тепло, обняла Диму, уткнувшись носом в его исхудавшее плечо.
– Я помню, что твой день рождения будет четырнадцатого числа. В прошлый раз, когда я сюда приходила, одна тетка мне сказала об этом и предложила сделать тебе какой-нибудь подарок. А я и без нее помню и всегда помнила, когда твой день рождения. Поэтому сильно удивилась. Получается, тебе стерли всю память, но вернули имя и дату рождения. Вот дураки. – Она шмыгнула носом, немного помолчала. – Я сделаю тебе лучший подарок: вызволю отсюда. – Подняла голову, заглянула ему в глаза. – Я обязательно этого добьюсь, чего бы мне это ни стоило. Вот увидишь.
Чуть помолчав, юноша тихо поблагодарил:
– Спасибо. Я буду ждать этого.
Но он солгал. Диме больше не хотелось ничего ждать, ему хватило выпавших на его долю разочарований и боли. Боли от пустых обещаний.
Четырнадцатое ноября.
Небо представляло собой одну громадную тучу, и третьи сутки подряд беспрерывно проливался дождь, периодически лишь ненадолго затихая до легкой измороси. Окно дребезжало под его натиском, и можно было подумать, что оно вот-вот сдастся и разлетится вдребезги, позволив проникнуть воде в палату. Листьев на деревьях уже практически не осталось, а те, что еще не опали, почти безжизненно колыхались на ветру.
Все эти трое суток Дима ничего не ел и даже почти не пил, отчего пуще прежнего исхудал. Его измученное, на грани обезвоживания тело ослабло настолько, что сегодня он не находил в себе сил хотя бы подняться с постели. Медперсонал поначалу едва ли не насильно пытался его покормить: каждое утро и вечер приносили свежую порцию еды, нарезали для него принесенные девушкой фрукты, но минувшим утром просто оставили поднос с рисовой кашей и стаканом яблочного сока.
Проснулся Дима сегодня немного раньше, чем в предыдущие несколько недель, около часа дня. И сразу же, не успев даже разомкнуть веки, почувствовал головокружение. Или именно от головокружения он и проснулся?
Лежа на спине, он рассматривал плывущие по потолку трещины и видел в них крошечных волшебных существ. Он думал, что они, должно быть, тоже устали и сегодня сбегут, исчезнут, растворятся в пустоте, в витающем в воздухе запахе лекарств и голых бетонных стен. Они его покинут.
Позавчера он нарисовал портрет Марины и скотчем налепил его на стену над кроватью. По его мнению, работа получилась вполне красивой, даже лицо ему удалось изобразить так хорошо, как никогда раньше. Вот оно, чудо: первый неоспоримо удачный портрет, пусть и не без огрехов, свойственных художникам-дилетантам его уровня.
Он смог отпустить Наталью. Наконец-то смог. И только один вопрос теперь волновал его: знала ли она о его происхождении?
В общем и целом Дима чувствовал себя очень скверно. Больше всего ему хотелось увидеть Марину, признаться ей в своих чувствах. Да, он снова влюбился. Глупо? Может быть. Только он все равно был слишком слаб для того, чтобы сказать ей об этом, когда она вернется. Поэтому он из последних сил сел в кровати, из верхнего ящика тумбочки вынул книгу «Над пропастью во ржи», чистый лист и простой карандаш. Прислонившись к изголовью кровати, положил на колени плюшевого мишку спинкой кверху, на него – книгу, а поверх книги – сложенный вдвое лист. И принялся с трудом выводить буквы, которые плыли перед глазами. Буквы постепенно превращались в слова, слова – в предложения, а предложения – хотелось верить Диме – в связный текст.
Спустя примерно час он дописывал последние слова. За это время его состояние ухудшилось, тело совсем ослабло, дыхание стало редким и тяжелым и каждый вдох отдавался в левом плече, груди и лопатке стонущей болью; он почти не чувствовал свою левую руку, а написанное ему едва удавалось разобрать, отчего он беспокоился: сможет ли Марина прочесть его письмо.
Дождь вновь усилился, и юноша перевел взгляд на окно. Тысячи и миллионы капель обещали, что плач младенца стихнет и больше не будет его тревожить, если он последует за ними.
Три слова. Ему оставалось всего три слова. Несколько мгновений – и два из них хранятся на бумаге. Дима успел вывести часть буквы последнего слова, но карандаш вдруг выскользнул из пальцев и, покатившись по листу, свалился на одеяло. Последний вздох – и обмякшее тело юноши повалилось на бок. Соскользнувший с ног медвежонок своим единственным пуговкой-глазом всматривался в потухшие глаза того, кто был уже бесконечно далек от этого мира.
Марина вбежала по лестнице – из-под подошв ботинок во все стороны летели брызги – к стеклянным входным дверям больницы, под навесом закрыла зонт, стряхнула с него воду и вошла внутрь здания. Было почти три часа дня, и она надеялась, что Дима уже проснулся, а медперсонал успел его поздравить.
В прошлый раз Марина дала обещание, что вызволит его отсюда, и она намерена выполнить свое обещание. Она уговорила свою мать посодействовать ей в этом, и та, пусть и выказывала беспокойство, все же согласилась съездить с дочерью на место. Девушка заранее продумала свою речь и поведение: сначала поговорит с персоналом, что называется, по душам, где необходимо – солжет, после чего сбегает за мамой, которая ожидает их в такси. И да, она, конечно же, о Диме позаботится. А когда к ним нагрянут те ужасные люди из столь же ужасной секретной организации,
