— А вы все еще с ней не согласны? Вторая кража так и не поколебала вашего мнения о первой?
— Напротив, утвердила его.
— Невероятно! У вас есть неоспоримые доказательства того, что сегодняшнее ночное нападение было совершено извне, и все же вы продолжаете настаивать на том, что еврейскую лампу стащил кто-то из нашего окружения?
— Кто-то, живущий в самом доме.
— Как же вы все это объясняете?
— Я ничего не объясняю, месье, просто констатирую два факта, имеющие между собой видимую связь. Рассматривая их по отдельности, я и пытаюсь выявить, что именно их объединяет.
Сила его убеждения была так велика, а действия основывались на столь логичных рассуждениях, что барон в конце концов решил не настаивать.
— Хорошо. Придется предупредить комиссара…
— Ни за что на свете! — живо возразил англичанин. — Ни за что! К этим людям я обращусь лишь тогда, когда это понадобится.
— Но ведь выстрелы…
— Неважно!
— А ваш друг?
— Мой друг всего лишь ранен. Потребуйте, чтобы доктор никому ни о чем не рассказывал. За все, что касается законности, я буду отвечать лично.
Следующие два дня протекли без всяких происшествий. Шолмс с великой тщательностью занимался своим делом, действуя более всего из самолюбия, уязвленного смелым нападением, совершенным прямо у него на глазах, несмотря на его присутствие, в то время как он не смог этому помешать. Англичанин неустанно обыскивал дом и сад, расспрашивал слуг и подолгу оставался в кухне и на конюшне. И хотя ему до сих пор не удалось обнаружить ни единой улики, проливающей свет на это дело, он не терял надежды.
«В конце концов найду что-нибудь, — думал он, — и именно здесь. Хорошо, что не приходится, как в истории с Белокурой дамой, действовать наугад и неведомыми путями идти к неизвестной цели. На этот раз я нахожусь на самом поле сражения. Враг перестал быть невидимым и неуловимым Люпеном, теперь это человек во плоти и крови, действующий в пределах этого особняка. Достаточно одной самой крошечной детали, и я за нее уцеплюсь».
Эта деталь, из которой он собирался делать выводы, да с такой потрясающей ловкостью, что дело о краже еврейской лампы и по сей день считается типичным, в котором с особой силой проявляется его гениальный ум полицейского, об этой детали он узнал совершенно случайно.
В конце третьего дня, зайдя в комнату, расположенную над будуаром, служившую классной комнатой девочек, он застал младшую из сестер, Анриетту. Та повсюду искала ножницы.
— Знаешь, — сказала девочка Шолмсу, — я хочу еще вырезать такие бумажки, как ты получил позавчера вечером.
— Позавчера вечером?
— Да, в конце ужина. Тебе принесли бумагу с такими наклеенными полосками… ну телеграмму… вот я и хочу сделать такую же.
Она вышла. Будь на его месте кто-нибудь другой, он подумал бы, что это просто детские забавы, и сам Шолмс вначале не придал словам ребенка особого значения, продолжая свой осмотр. Но вдруг, припомнив последнюю фразу Анриетты, он кинулся за ней и догнал девочку уже наверху.
— Так, значит, ты тоже наклеиваешь на бумагу полоски?
Гордая собой, Анриетта заявила:
— Да, вырезаю буквы и приклеиваю.
— А кто тебе показал, как это делается?
— Мадемуазель… моя гувернантка… я видела, как она сама клеила их. Вырезает из газет слова и приклеивает.
— Что потом с ними делает?
— Отсылает, как телеграммы, письма.
Живо заинтересовавшись признанием Анриетты, Херлок Шолмс вернулся в классную комнату, соображая, какие из этого можно бы сделать выводы.
На камине высилась стопка газет. Он развернул их и увидел, что кое-где действительно не хватает слов и целых строчек. Их кто-то аккуратно вырезал. Однако достаточно было прочитать предыдущие слова или следующие за ними строчки, чтобы убедиться, что вырезки были сделаны случайно, скорее всего, Анриеттой. Возможно, в стопке имелись и другие газеты, из которых буквы вырезала сама мадемуазель, но как их найти?
Машинально Херлок перелистал учебники, лежавшие на столе, и те, что стояли на книжных полках. Вдруг он вскрикнул от радости: в углу, под кучей старых тетрадей, валялся старый детский букварь, азбука с картинками, и на одной из страниц зияла пустота.
Он стал читать. В этом разделе шли названия дней недели: понедельник, вторник, среда… Слово «суббота» отсутствовало. А ведь еврейскую лампу украли именно в субботу ночью.
Херлок почувствовал, как у него на секунду сжалось сердце. Это было верным знаком того, что он добрался до сути всего дела. Он коснулся истины, почувствовал некую уверенность, а это ощущение никогда еще его не обманывало.
Разгоряченный, в надежде на успех, он принялся перелистывать букварь. И вскоре наткнулся на новый сюрприз.
Он раскрыл страницу с заглавными буквами. А внизу шел ряд цифр. Девять букв и три цифры были тщательно вырезаны.
Шолмс записал их в блокнот в том порядке, как они шли в букваре. Вот что у него получилось:
АВЕЙКОТЧЭ 237
— Вот черт! — пробормотал он. — Сразу и не разберешь.
Можно ли было, использовав все эти буквы, переставив их, составить одно, два или три полных слова?
Шолмс попытался сделать это, но тщетно.
Тогда он подумал, что единственное верное решение — то, что без конца писал он в блокноте карандашом, и в конечном итоге оно показалось ему бесспорным, потому что отвечало логике событий и к тому же прекрасно согласовывалось с известными обстоятельствами.
Поскольку на странице букваря каждая из букв алфавита воспроизводилась лишь один раз, логично было заключить, что буквы с этой страницы составляли неполные слова, которые затем дополнили, вырезав буквы с других страниц. Взяв такое рассуждение за основу, можно было воспроизвести слово следующим образом:
ОТВЕЧАЙ — ЭК 237
Первое слово казалось вполне ясным: «ОТВЕЧАЙТЕ», не хватало «Т» и «Е», так как эти буквы были уже задействованы в слове.
Что касается второго незаконченного слова, оно, вместе с числом 237, бесспорно, составляло адрес, сообщаемый получателю отправителем письма. Сначала предполагалось назначить дело на субботу, а потом просили дать ответ по адресу ЭК 237.
Или ЭК 237 означали индекс почтового отделения, куда нужно было послать письмо до востребования, или буквы ЭК являлись частью какого-то слова. Шолмс снова перелистал букварь — на других страницах вырезок не оказалось. Значит, приходилось, пока не удастся узнать что-либо еще, придерживаться вышеописанных выводов.
— Забавно, правда?
Анриетта вернулась. Он ответил:
— Еще бы! Только… нет ли у тебя еще и других бумаг? Или вырезанных слов, которые можно было бы наклеить?
— Бумаг? Нет. И потом, мадемуазель будет недовольна.
— Мадемуазель?
— Да, она уже меня отругала.
— Почему?
— Потому, что я вам кое-что рассказала… а она говорит, нельзя никогда рассказывать такие вещи о людях, которых любишь.
— Ты совершенно права.
Анриетта пришла в восторг от его одобрения и вытащила из маленького полотняного мешочка, приколотого к платью, какие-то лоскуты, три пуговицы, два кусочка сахару и, наконец, квадратик бумаги, который и протянула Шолмсу.
— На, вот все-таки даю.
Это был номер фиакра: 8279.
— Откуда у тебя этот номер?
— Выпал у нее из кошелька.
— Когда?
— В воскресенье, после службы, когда она собиралась подать милостыню.
— Отлично! А теперь я скажу, как сделать, чтобы тебя больше не бранили. Не говори мадемуазель, что виделась со мной.
Шолмс отправился к господину д'Имблевалю и принялся дотошно расспрашивать его о мадемуазель.
Тот даже вскинулся от возмущения.
— Алиса Демен? Вы что, думаете… Этого не может быть!
— Сколько времени она у вас на службе?
— Только год, но я не знаю человека спокойнее. Никому не стал бы доверять так, как ей.
— Как получилось, что я до сих пор ее не видел?
— Ее не было два дня.
— А теперь?
— Она, как только приехала, пожелала быть сиделкой у вашего больного. У нее есть для этого все качества: мягкая, предупредительная. Господин Вильсон от нее в восторге.
— Ага! — протянул Шолмс, и не думавший до сих пор справляться о здоровье товарища.
И, поразмыслив, спросил:
— В воскресенье утром она куда-нибудь ходила?
— Да.
— Ведь это было на следующий день после кражи.
Барон позвал жену и задал ей тот же вопрос. Та ответила:
— Мадемуазель, как обычно, ходила с детьми к одиннадцатичасовой службе.
— А раньше?
— Раньше? Нет… Или, может быть… Ах, я так была взволнована из-за этой кражи… Теперь припоминаю, что накануне она просила разрешения отлучиться утром в воскресенье, чтобы увидеться с кузиной. Та, кажется, проездом была в Париже. Но, я думаю, вы не станете ее подозревать?
— Конечно, нет… Однако хотел бы с ней увидеться.
Он поднялся в комнату Вильсона. Над постелью больного, подавая ему напиться, склонилась женщина, одетая, как все сиделки, в длинное серое полотняное платье. Когда она выпрямилась, Шолмс узнал девушку, заговорившую с ним на Северном вокзале.
