Когда Теодота окончила, Перикл выразил свое восхищение той прелестью и искусством, с которыми она выполнила свою задачу.
— Задача, заданная Теодоте, была не трудна, — сказал Алкаменес, — она разрешила бы любую, к вашему удовольствию. Она в состоянии изобразить не только кротость голубки, но дикость льва, жар огня, мягкий шелест и дрожание древесных листьев.
— Я не сомневаюсь, — сказал Перикл, — что она умеет, как танцовщик, которого я видел недавно, представить мимикой все буквы алфавита одну за другой.
— А что скажешь нам ты о Теодоте, — вскричал Алкаменес, дотрагиваясь рукой до плеча Сократа, который во время танцев не спускал глаз с танцовщицы и теперь стоял погруженный в глубокую задумчивость.
— Я буду учиться танцевать, — серьезно сказал он, — до сих пор я знал только мудрость головы и мысли — теперь я знаю, что есть мудрость рук и ног.
Слушатели улыбались, думая, что Сократ говорит со своей обычной иронией, но он продолжал:
— Такая прелесть размеренных движений, которую показала нам Теодота, непременно должна наполнять ум человека любовью к прекрасной соразмерности. Увидав их раз, человек по необходимости станет презирать все резкое, грубое и простое. Я завидую тебе, Теодота, в твоем сознании меры, которое живет у тебя в теле и в душе.
— Я очень рада, — улыбаясь, сказала Теодота, — если обладаю этим сознанием меры и если другим оно нравится, так как мое призвание и искусство заключаются в том, чтобы нравиться и доставлять удовольствие. Но искусство нравиться и доставлять удовольствие с каждым днем становится у нас в Элладе все труднее. Для ваших глаз, привыкших ко всему прекрасному, недостаточно прекрасной природы женщины, вы требуете, чтобы мы украшали себя всеми прелестями искусства. И однако, — прибавила она с очаровательной улыбкой, — как ни трудно для нас, женщин, благодаря вам, нравиться и доставлять удовольствие, тем не менее, я никогда не перестану считать это призвание самым прекрасным и, если вы позволите, моим.
— Очевидно, — сказал Сократ, — ты не принадлежишь к числу тех женщин, которые кроме самих себя желают нравиться только одному человеку и которых обыкновенно называют влюбленными, или любящими.
— Нет, клянусь богами, — вмешался Алкаменес, — она не принадлежит к числу тех женщин, она ужас всех мечтательных юношей. Еще вчера мне жаловался юный Дамет, что ты выгнала его за дверь, Теодота, за то, что он сделался слишком мрачным.
— Действительно, — сказала Теодота, — я не переношу цепей не только Гименея, но и Эрота, я не жрица любви — я дочь веселья.
— Я удивляюсь тебе, Теодота, — заметил Сократ, — так как, мне кажется, ты выбрала не только прекраснейшее, но и самое трудное из всех призваний. Ты самоотверженна, Теодота, ты не хочешь быть напитком в кубке одного человека, спокойно осушаемом в тени домашнего очага, ты предпочитаешь подниматься в воздух, как легкое облачко, и оттуда падать цветочным дождем веселья на головы всех. Ты отказываешься от семейного мира, от почестей супруги, от материнского счастья, от утешения в старости для того только, чтобы удовлетворять стремлению ко всему прекрасному в груди мужей Эллады. Ты презираешь не только цепи Гименея, ты также презираешь с безумным мужеством, если так можно выразиться, с Прометеевским величием, гордого Эрота, этого мстительного бога, а между тем, всем известно, как скоро проходят молодость и красота. Несмотря на это ты самоотверженна: как цветущее дерево в марте, ты говоришь: «Срывайте все цветы моей кратковременной жизни, составляйте из них венки, я не хочу приносить плодов — я только цветочное дерево!» Какое самоотвержение! Да благословят тебя за это боги и люди, Теодота! Да украсят хариты розами твое тело!
Так говорил Сократ, и Теодота поблагодарила его улыбкой. Она была достаточно знакома со странностями различных людей, чтобы речь философа могла ее удивить.
— Ты чересчур превозносишь мои заслуги, — сказала она.
— Я еще выразил далеко не все! — вскричал Сократ.
— В таком случае, это будет для тебя причиной придти ко мне снова, возразила Теодота.
Таким образом они разговаривали вдвоем, пока, наконец, и другие не приняли участия, и разговор сделался оживленнее, а Теодота нашла случай бросить Периклу много огненных взглядов и многозначительных слов. Перикл отвечал на то и на другое мягким тоном, свойственным ему с женщинами.
Аспазия наблюдала за обоими, но без страстного ослепления других женщин. Она сама была сторонницей свободной и ясной любви и открыто говорила против рабства не только в браке, но и в любви, кроме того, она знала, что женщина, выказывающая ревность, погибла. Она сознавала разницу между собой и Теодотой. Теодота беззаботно исполняла свое назначение нимфы, тогда как Аспазия никогда не способна была бы на подобную жизнь, она была бесконечно далека от того самопожертвования, о котором говорил Сократ: она не отдала бы своих цветов на радость толпе. Она искала и нашла более блестящую цель, она была любима и любила той ясной, свободной любовью, которую проповедовала. Что же касается средств очаровать и пленять, то Теодота беззаботно отдавала все, что имела, и ее средства скоро истощались, тогда как богатая, глубокая натура Аспазии была неистощима. Однако, ей было бы неприятно, даже на короткое время, уступить победу другой, и в ее душе быстро зародилось намерение, вследствие которого посещение коринфской красавицы осталось не без последствий.
Когда Перикл, Аспазия, Алкаменес и Сократ оставили дом Теодоты, Алкаменес спросил своего товарища:
— Ну, Сократ, чему научился ты для твоей группы Харит во время тройного танца очаровательной Теодоты?
— Многому и чудесному, — отвечал Сократ, — теперь я знаю, что значит тройное число граций, что значат они, каждая сама по себе и все три вместе, но пока это останется моей тайной, так как для меня наступило время взять в руки резец и заставить говорить мрамор. Вы узнаете, чему научился я сегодня у Теодоты, когда моя группа Харит будет стоять оконченная на Акрополе. Но сейчас я благодарю вас, что вы сопровождали меня в пути, на который я вступил по воле прекрасной Аспазии.
9
Из дома богатого Гиппоникоса слышались звуки флейт и хор мужских голосов, разносившиеся по улице. Такие же звуки флейт и мужских голосов раздавались и в доме богатого Пирилампа, и в доме богача Мидия, и в доме Аристокла, так же, как и в домах других богатых афинян. Казалось, что стук молотков в Афинах снова будет заглушен звуками флейт и лир и голосами поющих, — наступал праздник Диониса.
Представления эти в высшей степени возбуждали интерес афинян. По обычаю, все пьесы, написанные к этому времени, были представлены сочинителями второму архонту, который по приговору знающих людей, выбирал наиболее годные для представления. Актеры, которые должны были выступать в этих пьесах, выбирались и содержались за общественный счет, тогда как хоры содержались и одевались за счет богатых афинских граждан, избранных специально для этого.
Богатому Гиппоникосу выпало на долю выставить хор для «Антигоны» Софокла; Пириламп выставил хор для трагедии Эврипида; Мидий — для трагедии Иона; Аристокл — для комедии Кратиноса и так далее. Как всегда в этих случаях, в Афинах началось сильное соперничество между поставщиками хоров, которые старались отличиться один перед другим, выставив самый лучший хор. Победителям в этой борьбе завидовали не менее, чем победителям на Олимпийских играх.
Громкие звуки голосов и музыки доносились из дома Гиппоникоса, в то время как по улице легкими шагами шел высокий, стройный мужчина, казавшийся чужестранцем, так как за ним следовал погонщик с мулом, нагруженным дорожным багажом.
Чужестранец осматривал улицу, как человек, ищущий какой-нибудь определенный дом; вдруг звуки голосов и музыки из дома Гиппоникоса донеслись до его ушей, он прислушался и сказал рабу:
— Нам нечего расспрашивать. Без сомнения, это дом Гиппоникоса.
Он быстрыми шагами приблизился к дому и хотел постучаться в дверь, но в это самое время с противоположного конца улицы подошел другой мужчина и у самого дома Гиппоникоса столкнулся с чужестранцем.
При виде этого человека чужестранец был приятно поражен и в то время, как последний, улыбаясь, подошел к нему, он слегка откинул голову назад, приложил левую руку к груди, поднял правую и сказал трагическим тоном, как будто бы на его ногах были котурны, громким и звучным голосом следующие слова:
— Если мой дух не ошибается, если разум не обманывает меня, то сами боги дают мне благоприятный знак, заставив меня встретиться на пороге дома Гиппоникоса с моим благородным другом Софоклом.
С этими словами он протянул руку поэту, который взял ее и с жаром пожал.
— Приветствую тебя благородный Полос, — вскричал он, — приветствую появление в Афинах человека, приобретшего себе славу во всех городах Эллады, где он очаровывал людей своим звучным голосом.
