— Ты мечтатель, друг мой, — сказала Аспазия, — хотя и считаешь себя мыслителем. Ты слишком углубляешься в себя, сын Софроника, смотри вокруг себя, обращай внимание на окружающую тебя жизнь, принеси жертву Харитам. Принеси жертву Харитам, Сократ, и не забывай, что ты грек.
— Грек, — улыбаясь, повторил Сократ, — не слишком ли я уродлив, чтобы называться греком? Мой плоский нос выходит за рамки греческой красоты. Я по необходимости добродетелен, я ищу идеала любви, который можно было бы совместить с уродством.
При этих словах Аспазия поглядела Сократу в лицо со смесью удивления и сострадания.
Бедный сын Софроника! Среди счастливых людей он один был недоволен! Его уже начинали считать мудрецом, но никогда еще никто не слышал, чтобы он утверждал что-нибудь: он постоянно только спрашивал. Он бродил среди своих сограждан, как большой живой вопросительный знак. Может быть, он был воплощением новой мысли, нового времени, новых потребностей. Говоря о своем демоне, он был вполне серьезен. Глаз греков привык ясно и открыто видеть все вокруг. Сократ-же погрузился внутрь себя, он слышал свои собственные мысли, он открыл свое «внутреннее я» и был до такой степени этим испуган, что оно показалось демонской силой, и он назвал его своим демоном. Много говорилось о его иронии, но та ирония, с которой он открывал невежество других в разговорах, была только слабым отголоском той иронии, которая скрывалась в его груди против самого себя. Он был вполне чистосердечен, когда говорил о себе, что знает только то, что ничего не знает. Как он уже сказал Аспазии, он искал идеал любви, который в отличие от эллинского идеала мог бы быть совместим с уродством. Он искал и предчувствовал другой, более серьезный идеал, чем идеал всепобеждающей красоты, который в его время был идеалом греков.
Таков был этот юный мыслитель, грек, некрасивый по наружности, глубокомысленный по уму, но грек по характеру: он не был мрачным мыслителем и не мог им быть. Дыхание Аспазии прикоснулось к нему. Он никогда не давал мрачным мыслям полностью овладеть собой. Его характер должен был становиться все мягче и веселее, хотя бы это была веселость и спокойствие мудреца, выпивающего бокал с ядом, когда пришел его час. Теперь же в нем говорила молодость и тайная, ему самому неизвестная, юношеская страсть. Он еще не был тем человеком и старцем, о котором рассказывают книги древних, он еще был учеником из мастерской Фидия. Он втайне любил прекрасную и мудрую Аспазию, любил ее и знал, что у него плоский варварский нос и лицо Силена, и что она никогда не будет любить его. Он знал это, но он был еще молод и только наполовину сознавал всю силу огня, горевшего в его груди.
— Я знаю, Аспазия, — сказал он, — что среди прелести эллинской жизни я кажусь тебе уродливым наростом. Аспазия, я предпочел бы быть красивым, чем умным. Скажи мне только, как сделать, чтобы быть красивым?
— Будь всегда спокоен и весел, — отвечала Аспазия, — и поспеши принести жертву харитам.
— Пронзи меня лучами твоих очей, — вскричал он, не будучи в состоянии овладеть своим сердцем, — тогда я буду всегда спокоен и весел!
Он сказал эти слова со страстным воодушевлением и повернулся лицом к Аспазии, как бы желая, чтобы лучи ее глаз действительно пронзили его. Молодой философ так близко наклонился к лицу милезианки, что его толстые губы почти прикоснулись к ее розовым устам.
— Принеси жертву харитам! — вскричала Аспазия, вскакивая и убегая…
В то же самое мгновение, нагой мальчик почти задыхаясь вбежал в зал и, увидав Сократа, бросился к нему, сорвал с него плащ и закутал в него свои нагие члены.
Сократ не знал, глядеть ли ему вслед убегающей Аспазии или на бегущего к нему мальчика. Он имел вид человека, который выпустил из рук голубку и которому в ту минуту опустилась на грудь ласточка.
Мальчик, закутанный в плащ, прижимался к нему и умолял, задыхаясь от страха, скрыть и защитить его.
— Чей ты сын и что за причина твоего испуга? — спросил Сократ мальчика.
— Я сын Кления, воспитанник Перикла, Алкивиад, — отвечал мальчик.
Причиной того, что сын Кления, нагой и дрожащий от страха, искал защиты у Сократа было следующее: в то время, как мыслитель погрузился в разговор с Аспазией, началось состязание мальчиков. Перикл и его спутники были в числе зрителей. Приятно было смотреть на красивые и сильные юношеские фигуры, но среди всех особенной красотой отличался Алкивиад, один из младших. Он твердо стоял на ногах и было что-то упрямое и дерзкое во всей его фигуре, но это упрямое и дерзкое смягчалось прелестью его красоты. Прибывшие в числе зрителей скульпторы не спускали с него глаз, внимательно рассматривая сильно развитые мускулы этого красивого и юношески гармоничного тела.
В числе мальчиков, пришедших на состязание, кроме Алкивиада были сыновья Перикла, Ксантипп и Паралос, маленький Каллиас, сын богатого Гиппоникоса, с которым уже подружился Алкивиад, и сын богача Пирилампа Демос.
Мальчики от нетерпения едва могли дождаться начала состязания. Первым было состязание в беге, начавшееся под присмотром педотрибов, которые указывали своим воспитанникам, как они должны держаться во время бега, как удерживать дыхание и стараться сохранить силу, как поднимать ноги, как меньшим количеством шагов пробежать большее пространство, а затем указывали мальчикам какие должны они делать соответственные движения руками и ногами, которые по их мнению увеличивают скорость бега. Но маленький Алкивиад не хотел слушать этих наставлений. Он утверждал, что движения руками, к которым его хотели принудить, некрасивы и стал спорить с педотрибом об этом предмете. Один из надсмотрщиков и руководителей состязанием вмешался в спор, погладил мальчика по щеке, похвалил его стремление к согласованию красоты и полезности движений, но указал ему относительно пользы этих движений на примере страуса, который сопровождает свой бег размахиванием крыльев.
Нагие мальчики побежали с веселыми криками, раздававшимися все громче по мере приближения к цели. Несколько раз повторялось состязание и каждый раз маленький Алкивиад первым прибегал к цели. После бега начались прыжки вперед и вверх. Педотрибы давали мальчикам в руки тяжести и учили пользоваться ими, чтобы увеличить дальность прыжка. Эти тяжести также не понравились упрямому Алкивиаду, который еще немного и бросил бы их в лицо своим учителям. Стыд и гнев охватили Перикла, когда он вместе с друзьями в числе зрителей был свидетелем необузданности мальчика, но он снова улыбнулся, когда среди всеобщих криков одобрения Алкивиад, также как и в беге, превзошел всех своих сверстников.
Затем мальчиков намазали маслом для борьбы, и это понравилось маленькому Алкивиаду, но когда его намазанное маслом тело стали натирать пылью, чтобы снять излишнее скольжение, то он стал возражать против этой процедуры. Но на этот раз его капризов никто не слушал, и сын Кления должен был покориться строгим законам гимназии.
Мальчики попеременно вступали в борьбу, и маленький Алкивиад и на этот раз остался победителем. Он боролся с самым старшим из мальчиков и победил его благодаря ловкому удару, придуманному им самим.
По окончании борьбы мальчики были вымыты, и началось бросание дисков. Диски были сделаны из твердого дерева. Бросить такой диск было нелегко и требовало большого искусства.
Алкивиад бросил свой диск опять-таки не по правилам, но результат был такой же, как и в прежних состязаниях: диск Алкивиада опередил других. Тогда выступил вперед один сильный мальчик, который отличался особенным искусством в метании диска, он также попытал счастья и, соблюдая все правила педотрибов бросил диск, который хотя и не опередил диска Алкивиада, но и не остался сзади: оба они лежали рядом. Алкивиад побледнел: в первый раз он должен был разделить честь победы с другим. Молча и дрожа от волнения стоял он, бросая раздраженные взгляды на своего противника. Последний начал утверждать, что его диск лежит не только рядом, но еще и немного впереди диска Алкивиада. Этого мальчик не в состоянии был перенести и, подняв правую руку, со всей силы бросил диск прямо в голову своего соперника. Диск попал в цель и мальчик упал без чувств, обливаясь кровью. Поднялась страшная сумятица. Смертельно раненый мальчик был унесен.
При виде того, что сделал, Алкивиад в первую минуту побледнел и задрожал, но когда родственники и друзья раненого противника стали приступать к нему с упреками и угрозами, он снова сделался упрям и заносчив. Но когда он увидал, что раздраженный Перикл, сопровождаемый гимнасиархами, приближается к нему, может быть, для того, чтобы самым позорным образом наказать его, тогда он вдруг повернулся и, растолкав окружающих, бросился бежать с той скоростью, которая дала ему победу на состязании в беге. Его бросились преследовать, но он скоро исчез с глаз преследователей в самой отдаленной части лицея. Он бросился к Сократу и, как мы уже рассказали, умолял его о защите.
