Корнышев привлек ее к себе, и она выплакивала свое горе у него на груди. Горецкий стоял рядом, бросая на Катю хмурые и лишенные сочувствия взгляды. Катя плакала долго, никто не делал попытки ее успокоить, а когда она затихла, то вдруг обнаружила, что ее сжимает в своих объятиях Корнышев, и ей не сделалось неловко, а, напротив, было спокойно, тепло и как-то по-родственному уютно.
– Не сердитесь на меня за то, что я вас сюда привез, Катя, – тихо сказал Корнышев.
– Нет-нет, я, наоборот, вам благодарна!
Корнышев осторожно погладил Катю по волосам. Она затихла.
– Можем ехать, – сказал Корнышев. – У нас скоро самолет.
Они больше не путешествовали по просыпающимся улицам, а сразу отправились в Шереметьево. Город просыпался. Погасли фонари. На дорогах прибавилось машин. На улицах появились прохожие. Катя скользила окрест невидящим взглядом и думала о чем-то своем. Она молчала всю дорогу до самого Шереметьево, и даже когда машина остановилась, у Кати был такой вид, будто она не хотела выходить из машины. Но когда Корнышев ей сказал мягко: «Нам пора!», Катя послушно последовала за ним, будто Корнышев загипнотизировал ее и она целиком была в его власти.
Горецкий провожал их до зоны таможенного контроля. Когда Катя направилась к стойке, за которой сидел таможенник, Горецкий сказал Корнышеву:
– До встречи! Долго ты еще на Кипре проторчишь?
– Постараюсь в неделю уложиться.
– Ну-у-у, к этому времени я уже в Москву вернусь.
– Куда ты лыжи навострил? – спросил Корнышев.
– В Воронеж. Мать Алтынова дала согласие на эксгумацию. Будем ее Ванюшку выкапывать. Только нет там никакого Ванюши, я думаю.
– Я тоже так думаю, – кивнул Корнышев. – Кстати, мне сегодня ночью Катерина сказала, что у нее была соперница.
Горецкий посмотрел непонимающе.
– У Вани Алтынова в то самое время, когда он на Кипре к Кате клинья подбивал, здесь, в России, была девушка любимая. Звали ее Евгения. Больше пока никаких сведений. Ты порасспроси там мамашу Алтынова. Может быть, она про эту девчонку что-то знает. И Калюжного предупреди… Надо бы нам эту Евгению отработать.
– Евгения, – пробормотал Горецкий. – Женя…
* * *
Катя заснула в самолете. Она целые сутки пробыла на ногах, и эти сутки были наполнены таким количеством невероятных событий и впечатлений, каких иному человеку хватило бы на годы, что сил уже не оставалось, и Катя сдалась. Она спала, уронив голову на плечо Корнышеву, а он листал журнал, пил предложенный стюардессой сок, в какие-то моменты менял позу, усаживаясь поудобнее – Катя никак не это не реагировала и даже ни разу не открыла глаза.
Прядь волос красиво вилась на фоне нежной девичьей кожи, Корнышев мог бы прикоснуться к этой бархатистой коже губами, но он только смотрел печальным взглядом человека, который уже не способен чем-либо увлечься бездумно, потому что со своим опытом взрослой жизни видит подоплеку событий, и в его поступках рационального всегда больше, а иррациональное практически напрочь отсутствует. Жизнь устроена несправедливо, нелогично и глупо – вот что знает человек, имеющий какой-никакой опыт этой самой жизни, в которой очень многое зависит от того, где и когда оказался человек в какой-то момент времени, а не то, умен он, превосходно образован или красив. Вот хоть Екатерина. Прекрасное создание, ей бы в конкурсах красоты участвовать с ее внешними данными, а к этому плюс еще и добрый нрав, и покладистость, которые легко угадываемы, и неиспорченность ее, которую теперь уже ничем не вытравишь, потому как человечек уже сформировался и таким правильным он всю жизнь и проживет. И при этих своих качествах она могла бы жизнь устроить такую, что любо-дорого было бы смотреть. Выбрала бы себе спутника жизни из огромного количества претендентов, и Корнышев поучаствовал бы в этом конкурсе с удовольствием, потому что тут было за что побороться… Но не будет он участвовать. И вообще жизнь Катеньки уже никогда счастливо не сложится. Потому что есть один серьезный изъян в ее биографии, который перечеркивает все ее преимущества. Она Ведьмакина, а папа у нее Ведьмакин Александр Никифорович, и для нее это почти как приговор. Дочерью не того человека она, к своему несчастью, была. Ни в чем не виновата. А все равно обречена. Такая юная – и уже с таким тяжелым грузом прошлого…
Он вздохнул, обнаружив, что опять вспомнил ту свою встречу с Леной. Все так скверно для него тогда закончилось потому, что Лена кое-что со своей женской мудростью чувствовала нутром и даже смогла сформулировать, а он по легкомыслию в голову не брал и даже не задумывался никогда – «Груз прожитых лет». Хорошо без прошлого. С чистого листа. Ему вдруг вспомнилась фраза киношного героя: «Ну почему я не женился на сироте!» Фильм был комедийный, а фраза эта – прямо драма. На удивление правильно и четко сформулировано.
Если без прошлого… Как сестренка того доктора. К которому Горецкий его водил. Миленькая такая. И моложе Лены. И детей, как у Лены, у нее нет. С чистого листа. Вот с нею с чистого листа можно. У нее, правда, с головой что-то не в порядке. Спрашивала, кто такой Достоевский. Нет, не так. Она спросила, что такое достоевский. Он для нее был как фрукт какой диковинный. Или импортное средство от комаров. Но ведь это поправимо, наверное? Ее братец рассказывал в тот раз, что она быстро приходит в норму. Что уже не такая беспомощная, как после автокатастрофы. Прогресс есть.
Ему все больше нравилась эта мысль. С чистого листа. Надо бы присмотреться к той девчонке. А как ее звать, кстати? Забыл. Вот так – у всех людей бывают проблемы с памятью. Так что не надо этого бояться – что у нее что-то с головой. Мы все такие… не без изъянов. Но как же ее все-таки зовут?
* * *
Катина машина все так же была припаркована у здания аэропорта – как будто никуда они с Корнышевым не улетали. Катя даже покачала головой и неуверенно улыбнулась. Корнышев догадался о чувствах, которые она испытывала.
– Не верится, что это было с вами? – улыбнулся он понимающе.
Катя покачала головой. Кажется, она не очень-то была рада своему возвращению на Кипр и с удовольствием осталась бы в Москве.
– Только вы никому не говорите, пожалуйста! – сказал Корнышев. – Если слухи о наших проказах дойдут до вашей мамы – мне несдобровать.
– Это правда. Скандал будет грандиозный, – подтвердила Катя без тени улыбки на лице.
Значит, осознает. Не скажет ничего.
– Довезете меня до отеля? – спросил Корнышев.
– Вы еще спрашиваете! – воскликнула Катя.
У нее были красные глаза. То ли от пролитых на кладбище слез, то ли от недосыпания. И очень похоже на то, как если бы она всю прошлую ночь отрывалась на дискотеке. Ее мать вряд ли что-либо заподозрит. Не должна.
Машина выехала на автомагистраль.
– Ваша жена осталась в Москве, – вдруг сказала Катя.
Корнышев молча смотрел на нее, ожидая продолжения.
– Может быть, я глупый вопрос задам, – сказала Катя, заметно смутившись. – Но это никак не связано со мной.
– Не понял, – вежливо улыбнулся Корнышев.
– Я что-то не так, может быть, сделала? Или что-то не так сказала?
Корнышев рассмеялся.
– Вы думаете, что это ревность? – весело спросил он. – И мы с Эльвирой из-за вас поссорились?
Он вдруг увидел, как багрянец заливает щеки девушки, и понял, что со смехом своим он переборщил и надо срочно исправлять ситуацию, пока Катя не замкнулась. И Корнышев все разыграл как по нотам. Он порывистым движением взволнованного человека взял руку Кати в свою и разве что не прижал ее к своей груди, остановив на полпути, говоря при этом сдержанно:
– Катенька! Теперь вы наш друг! И мой, и Эльвиры! Я рад, что с вами познакомился! Вы представить себе не можете, как редко можно встретить человека, с которым надежно, с которым легко, с которым радостно…
Он намеренно подбирал определения, которые Катя могла бы отнести и к нему, и все он правильно рассчитал, потому что Катя вдруг улыбнулась смущенно и радостно, и подтвердила с замиранием сердца:
