– Здесь все другое, – зачарованно шептала Катя.
Они проехали по Новому Арбату. Широкий проспект, высотные дома – и все так непохоже на узкие улочки старого Лимассола. На Манежной площади они вышли из машины, и Корнышев увлек Катю в гущу подростков, избравших местом встречи сегодняшним вечером крышу зарытого в землю торгового комплекса «Охотный ряд». Их тут были сотни, они кучковались группировками, и у каждого было свое занятие – катались на роликах, слушали музыку, пили пиво, целовались, курили, смеялись, лежали на не успевшем остыть после жаркого дня мраморе, плескались в фонтане – но для Кати они были одним целым, и частью этого целого очень хотелось себя почувствовать после одиночества своего кипрского существования, когда нельзя было откликаться на русскую речь, когда надо было сторониться соотечественников, когда самоизоляция была единственной возможностью уцелеть – так говорила Кате мама. И вдруг она окунулась в русскую речь, и никто из окружавших в эти минуты Катю людей не представлял для нее ни малейшей опасности, и она была сейчас по-настоящему счастлива.
Про машину они надолго забыли. С Манежной площади перешли на Красную. Затем долго стояли на мосту над Москвой-рекой. Кремль, храм Христа Спасителя и далеко-далеко впереди – высотка университета, возле которой они были еще совсем недавно. А если обернуться – совсем близко высотка на Котельнической набережной, знакомый силуэт которой еще сегодня утром лишь смутно вспоминался и казался бесплотным знаком московской жизни, в которую Кате уже не вернуться никогда.
– Никогда нельзя говорить «никогда», – сказала Катя.
Через Красную и Манежную площади они вернулись на Охотный ряд и пошли вверх по Тверской, залитой огнями и заполненной людьми.
– Удивительное чувство, – говорила Катя. – Я чувствую себя туристкой в своем родном городе.
Ей было интересно все. Она всматривалась в лица людей, разглядывала витрины и читала все подряд, что было написано на растянутых над Тверской рекламных перетяжках. Все, мимо чего москвич ежедневно пробегает, не поднимая глаз, представляло для Кати интерес и особенную ценность. Темное небо, свет фонарей, огни реклам – этот город оказался красивым, родным и совсем не страшным. Здесь было много камня и слишком мало зелени, здесь по улицам текли реки машин и воздух был пропитан бензиновой гарью, а не запахами близкого моря, как в Лимассоле, и все равно это было лучшее место на Земле.
Им потребовалось почти два часа на то, чтобы пройти по Тверской от Охотного ряда до Триумфальной площади – при отсутствии пробок на дорогах это расстояние Корнышев преодолевал на автомобиле минуты за три, – а Катя готова была еще бродить и бродить, но Корнышев уже придумал для нее новое развлечение. Он позвонил Горецкому, дожидавшемуся их в машине на Манежной площади, и попросил подъехать. Илья приехал, Корнышев и Катя сели в машину и отправились на Смоленскую площадь.
– Нам надо подкрепиться, – сказал Корнышев. – И немного отдохнуть. Иначе наших сил на ночь не хватит.
На самом деле он хотел показать Кате ночную Москву с высоты птичьего полета.
Они подъехали к гостинице «Золотое кольцо», поднялись на лифте к бару, и Корнышев через бар вывел Катю на открытую площадку.
Весь город был сейчас внизу, под ними. Справа угадывался силуэт мидовской высотки, усеянной оспинами темных по причине позднего времени окон. По Садовому кольцу мчался нескончаемый поток машин. Далеко впереди холодной мраморной глыбой белело подсвеченное здание правительства. Слева бликовала подернутая рябью река, светился огнями Киевский вокзал и убегал вдаль Кутузовский проспект, прочерченный пунктиром фонарей. Город не спал, несмотря на поздний час, казалось, что бодрствуют все десять миллионов его жителей, и с ними сейчас была Катя.
– Я хочу сюда вернуться, – сказала она, глядя сверху на город, который когда-то ей принадлежал по праву рождения и который у нее отняли, не объяснив ей толком, ради чего ей пришлось принести такую жертву.
– Но вам надо быть осторожной, – подсказал ей Корнышев. – И не торопить события. Вы сейчас даже не можете сказать своим родным о том, что вы здесь были. Главное, что вы теперь знаете: в жизни нет ничего невозможного. И когда-нибудь то, о чем вам мечтается, непременно сбудется. Вы вернетесь в Москву и будете здесь жить. Но это произойдет позже. А пока это наша с вами тайна. Ваша и моя.
Он улыбнулся Кате заговорщицки. И Катя улыбнулась ему в ответ.
– Если бы вы знали, как я вам благодарна, – сказала она искренне. – Вы настоящий волшебник. Как я рада, что познакомилась с вами.
Она была пьяна от случившихся в ее жизни перемен, от выпитой клюковки, от московского воздуха, от панорамы раскинувшегося под ними залитого огнями огромного города, от близости Корнышева, с которым у них была теперь одна на двоих тайна.
– Может быть, вы еще кого-либо хотели здесь увидеть? – мягким голосом доброго волшебника предположил Корнышев. – Вам надо только захотеть – и я исполню.
– Кого? – посмотрела вопросительно Катя.
– Мне ваш брат сказал, что на Кипре у вас был друг… Который сейчас, возможно, находится в Москве…
– Это вы о ком?
– О Ване Алтынове.
Катя нахмурилась.
– Извините, если я сказал что-то не то! – всполошился Корнышев.
Катя замотала головой:
– Нет-нет, вы тут вовсе ни при чем. Просто это такая история…
– Хорошо, давайте не будем об этом, – с неискренним великодушием предложил Корнышев.
Но Кате не хотелось обижать недомолвками человека, который легко и будто бы играючи преподнес ей сегодня в подарок Москву.
– Одно из первых потрясений в моей жизни, – сказала она тихо. – Когда обнаруживаешь, что люди не всегда бывают с тобой честны и есть какая-то оборотная и неприглядная сторона…
– Это вы про Алтынова? – уточнил Корнышев.
– Да. Мне он казался хорошим человеком… очень хорошим…
Конечно, она была в него влюблена. Они жили изолированно, и она практически ни с кем из своих сверстников не общалась там, на Кипре. И вдруг появился Алтынов. Молодой. Красивый. Сослуживец ее отца, офицер…
– А потом мне папа рассказал, – продолжала Катя, – что у него есть девушка, и с той девушкой у Вани все очень серьезно…
– Девушка – на Кипре? – уточнил Корнышев, стараясь, чтобы его голос звучал вежливо-равнодушно.
– Нет. Здесь, в Москве.
– Вы ее когда-нибудь видели?
– Нет.
– Знаете, где она живет?
– Нет. Только имя. Даже фамилия мне неизвестна.
– А как же звали вашу соперницу?
– Евгения. Женя.
* * *
Женя выглядела озадаченной и растревоженной. Глебу уже было известно такое ее состояние. Женя терялась и нервничала, когда при разговоре вдруг обнаруживала, что какое-то слово она позабыла, выронила из памяти.
– Как дела? – ласково спросил Глеб.
Он меланхолично елозил куском сыра по терке, превращая сыр в стружку. Обычное занятие. Будет обычный омлет с сыром. Обычный вопрос.
Обычный ответ.
– Нормально, – сказала Женя.
Но ответила она невнимательно, будто отмахнулась, и вот это уже было необычно. Глеб сделал вид, что этой необычности он не заметил.
– Лето, – сказал Глеб. – В отпуск хочу.
Он старательно демонстрировал беззаботную непосредственность.
– На улице жарко, – с прежней невнимательностью прокомментировала Женя.
– Из города надо убегать. На природу. К воде. Слушай, а давай махнем к тебе в Тулу! – воодушевился Глеб.
– Почему в Тулу? – сфокусировала на нем свой взгляд Женя.
Глеб решил, что она снова забыла.
– Ты там жила, в Туле, – осторожно напомнил он.
– Да, жила. Но зачем?
– Зачем жила? – озадачился Глеб.
– Нет. Зачем нам туда ехать?
– Лес, – втолковывал Глеб. – Природа…
Женя смотрела на него и явно ждала продолжения. Хотела, чтобы он ей рассказал ее прежнюю жизнь. Она всегда так смотрела, когда Глеб втолковывал ей вещи для него очевидные, а для нее звучавшие как увлекательнейшая новость.
