— Сестрица, что с вами? Вам дурно? Я вам воды принесу… Платье надо расстегнуть, вам дышать тяжело, — говорила Марья, испуганная внезапной бледностью, покрывшей лицо сестры, и вглядываясь в то место у плетня, от которого Катерина не в силах была оторвать глаз.
— Пойдемте, сестрица, в комнату, здесь неудобно, — настаивала Марья, поднимаясь с места и нежно обнимая ее. — Да что с вами? Кого высматриваете вы в конопляннике? Там никого, кажись, нет…
— Он здесь, — чуть слышно одними почти губами вымолвила Катерина.
— Так что ж? Ведь вы его ждали, — возразила Марья, — волноваться не надо… Все так выходит, как сказал авва Симионий, воля Божья, значит… Надо быть спокойной и твердой…
Но густой румянец, загоревшийся на ее щеках, и прерывающийся от внутренней дрожи голос резко противоречили ее словам.
XVIII
В конце октября жених Марины опять приехал в Чирки и, как всегда, прогуливался с невестой по фруктовому саду на горе и подолгу, на виду у всех, сидел с нею на крытой галерейке, выходившей на улицу.
В день отъезда (он каждый раз уезжал из Чирков поздно вечером) вся семья выходила провожать его на крыльцо и, прежде чем сесть в кибитку, он долго беседовал со своим будущим тестем. Потом стал прощаться с Акулиной Ивановной и с невестой. Первую он крепко обнял, вторую поцеловал в щеку; все это видели.
Было совсем темно, но гостя провожали с фонарями.
Вернувшись в дом, Егор Севастьянович не ложился и сам стал собираться в путь.
Не ложились в постель и жена его с дочерью; всю ночь вплоть до утра виднелся огонь во всех окнах, а на кухне шла деятельная стряпня. Пекли и жарили съестные припасы на неделю по крайней мере. Всю ночь вылетал дым черными густыми клубами из трубы гагинского дома.
По двору бегали с фонарями, осматривали дорожную повозку, выкаченную из сарая, кормили лошадей, выносили из дому сундуки, узлы, подушки, кульки, кулечки и прочие принадлежности, необходимые для далекого путешествия.
— Уж не в Москву ли сбирается Егор Севастьянович? — сказала соседка, расталкивая спящего мужа, чтобы поделиться с ним впечатлениями.
Сама она еще далеко до утра поднялась с постели, чтобы взглянуть на корову, которой накануне вечером бык пропорол рогами бок, и, увидев свет и необычное движение на соседском дворе, не утерпела, чтобы не взгромоздиться на большой камень у тына и не заглянуть через него.
— Все у них на ногах. Лошадей в большую кибитку впрягают. Акулина Ивановна с дочкой на крыльцо вышли, а сам-то не один едет, а с двумя работниками; все трое в тулупах, кушаками подпоясанные, по двору расхаживают, а за кушаками-то у них ножи…
— Как же без ножей-то? Ведь через лес им ехать, — равнодушно заметил ее сожитель и, повернувшись на другой бок, захрапел громче прежнего.
Проводив отца, Марина Егоровна с одной из своих подруг поехала в женский монастырь.
Там ее ждали. Варька, крепостная Курлятьевых, состоявшая при боярышнях в монастыре, каждую минуту выбегала из кельи, чтобы посмотреть, не едет ли к ним кто из леса, а Катенька с Машенькой были в таком волнении, что за целый час, с тех пор как сидели за пяльцами, даже и одного цветочка не успели вышить. Беспрестанно оглядывались они на дверь, прислушиваясь к малейшему шуму, долетавшему сюда со двора, и молча перекидываясь красноречивыми взглядами. Слишком они были взволнованы, чтобы говорить. Да и не нужно им было говорить между собой, они и без слов понимали друг друга, как нельзя лучше. Горе давно уж отдалило их от людей и так тесно сблизило их души, что и мысли, и чувства, и надежды — все у них было общее.
Наконец, от темной чащи леса отделилась знакомая тележка, запряженная серой лошадью, и Варька со всех ног пустилась бежать назад.
— Едут, барышни, едут! — возвестила она, не успев еще переступить порог светлых сеней, откуда маленькая дверь вела в горницу, очень скромно обставленную, с большим киотом, наполненным образами, в переднем углу, с картинами божественного содержания по стенам и пяльцами у окон, выходивших в густой садик, такой тенистый, что летом тут было темновато от ветвей сирени, что назойливо лезли в комнату, с листьями и душистыми гроздьями.
Окна эти и теперь были отперты настежь; в них врывался свежий осенний воздух, пропитанный запахом спелых плодов и увядающей травы, вместе с бойким чириканьем воробьев и пронзительными криками отлетающих в теплые страны стай перелетных птиц.
Обедня давно отошла, и сестры после трапезы разбрелись каждая по своему делу: одни под надзором старших занимались на кухне сортировкой плодов на зиму, другие собирали горох на огороде, развешивали по кустам выстиранное белье для просушки, возились в молочной около крынок с кислым и свежим молоком, месили тесто, хлопотали около домашней птицы, шили, пряли, ткали, каждая исполняя свое послушание, одним словом, работы на всех хватало с избытком; сложа руки сидеть дозволялось только богатым. У этих были прислужницы и, если они тоже работали, то для своего удовольствия и потому, что, живя в монастыре, не могли не помнить, что Бог труды любит, лень мать всех пороков, и дьяволу легче соблазнить праздного человека, чем занятого.
Одни только дряхлые старушки позволяли себе прилечь днем в ожидании вечерни.
Мать Агния была не из молоденьких, но в отдыхе не нуждалась.
Да и не до отдыха ей было в эти дни. И всегда-то октябрь месяц был для казначеи самым тяжелым месяцем в году; надо было сводить счета за весь год, чтобы представить их на рассмотрение благочинного, приезжавшего в обитель в ноябре, иногда в конце, а иногда в начале, как ему Бог на душу положит. А тут еще игуменье вздумалось письма рассылать благодетелям во все концы России.
Как ни упрашивала ее мать Агния, служившая ей секретарем, отложить это дело до отъезда благочинного, представляя невозможность справиться с двумя такими серьезными делами одновременно, матушка стояла на своем.
— Нам эти письма разослать важнее, чем ваш отчет, мать Агния, — говорила она. — У Проскуровых сын при смерти, если им теперь про нас не напомнить, они закажут сорокоуст не нам, а монахам или в Киеве. Богоявленские-то уж к ним подъезжают, я знаю. И Андрусовым в Москву необходимо без отлагательства весточку послать. Они новый дом построили, переезжать в него собираются и непременно пожертвуют нам по этому случаю на наши нужды сколько-нибудь. А у Лазаревых дочку просватали, поздравить, значит, надо. Она, Лазариха-то, сама вызвалась нам иконостас позолотить, если дело с женихом сладится, напомнить ей надо. Нельзя также и Порскиных забыть, у них горе теперича, самого-то судить, говорят, за взятки будут, если не откупится, того и гляди награбленное-то все отнимут, им, значит, во как молитвы-то наши нужны!
— А с отчетом-то, как же быть, матушка? — возражала мать Агния.
— Да уж как-нибудь надо сделать. Днем письмами позаймитесь, засветло, а вечером, при свечах, отчетом. И вам для большего удобства на это время келью матери Меропеи прикажу очистить, чтобы ко мне поближе: как что нужно, посоветуемся и сообща решим.
— Да ведь я не одна живу, матушка, со мной девицы, племянницы. Я за них и пред Господом Богом, и перед их родителями в ответе буду, если что случится, — заметила, с трудом сдерживая досаду, мать Агния.
Но у игуменьи на все был готов ответ.
— Уж я об этом позаботилась, не беспокойтесь, пока вы тут с нами будете, Меропея у вас поживет. Старица она почтенная, святой жизни, ей девиц без опасения можно поручить, не хуже вас она им может во всем присоветовать, — прибавила матушка, не обращая внимания на неудовольствие своей слушательницы.
Невзирая на кажущуюся доброту и кротость, игуменья была женщина упрямая и властная и противоречий не терпела. Мать Агния это знала и, как ни раздражало ее новое распоряжение начальницы, она больше не возражала и молча, с низким поклоном, вышла.
На душе у нее было тяжело. Последние дни смутное предчувствие беды не покидало ее ни на минуту. Даже и молитвой невозможно было отогнать злое предчувствие, так впилось оно ей в сердце. И, как всегда в подобных случаях, ей казалось, что опасения ее подтверждаются каждым словом, каждым взглядом окружающих ее. Никогда еще племянницы не были так задумчивы, никогда еще не смотрели на нее украдкой с такой подозрительностью, никогда не опускали с таким смущением глаз под ее пристальным, проницательным взглядом. Замышляют что-то такое. Какую-нибудь невинную затею, может быть, утешала она себя, работу к ее именинам или ко дню ангела игуменьи (ее звали Варварой), или задумали идти на богомолье в Печорскую лавру и не знают, как сделать, чтоб их отпустили.
О, если б только это! Она выпросила бы позволение у матушки и отправилась бы вместе с ними на богомолье. Ей и самой давно хочется помолиться святым угодникам, почивающим в Киеве, и отслужить благодарственный молебен за исцеление племянниц от злого недуга.
