Мать Агния все ниже и ниже склоняла голову под этими жестокими словами. Не могла она не сознавать их справедливости. Действительно, трудно было допустить, чтобы племянниц ее похитили против их воли. Как же так, без борьбы, без крика?
А вздох, так явственно слышанный ею в саду, что он до сих пор звучит у нее в ушах?
О зачем не заглянула она в светелку перед тем, как выйти из домика! Зачем не удостоверилась собственными глазами, что Катерина там, а не в саду, у плетня под кленом, в ожидании своего похитителя!
Теперь и поведение Марьи казалось ей крайне подозрительным. Ну, как это заснуть так крепко, чтоб даже не проснуться, когда тетка вошла в комнату и заговорила с ее подругами? И для чего отправилась она одна искать сестру?
Припоминались и другие подробности. Множество мелочей, казавшихся ей до сих пор не стоящими внимания пустяками, поражали ее теперь своим значением, подтверждая, как нельзя лучше, подозрения, высказанные игуменьей.
А матушка еще всего не знает, ей неизвестна домашняя обстановка курлятьевских боярышень, она понятия не имеет об их жизни с властолюбивой, жестокой матерью и помешавшимся на религиозных вопросах отцом; ей неизвестны все подробности ужасного романа, разыгравшегося между Катериной и Алешкой; если б она все это знала, у нее не осталось бы никаких сомнений насчет причин, побудивших Катерину с Марьей бежать из монастыря.
Да, это было бегство, а не похищение; игуменья права, утверждая, что дело это до поры до времени предавать огласке не следует.
Вот что-то Егор Севастьянович скажет, когда вернется?
Впрочем, игуменья разрешила Агнии съездить в город и посоветоваться с родителями беглянок относительно этого печального события, и вместе с тем она обещала принять все зависящие от нее меры и здесь исподволь разузнать про них. Ведь Шафровский-то скит недалеко, а там уж, наверное, все известно.
XX
А в семье похищенных девиц имели еще больше причин относиться к этому событию так, как будто оно и не происходило вовсе.
Впрочем, надо и то сказать, что г-же Курлятьевой было в то время не до дочерей. В ее доме все было вверх дном по случаю письма, полученного из Петербурга, с уведомлением о том, что Федюша ее принят в корпус для дворянских детей, которым и сама царица, и вся царская фамилия так интересуется, что каждый считает за счастье туда попасть.
Сжалилась наконец тетенька Татьяна Платоновна над нелюбимой племянницей и удостоила ответом почтительные поздравления с Новым годом и днем ангела, которые Анна Федоровна не забывала ей посылать от себя и от своего семейства, и выхлопотала для нее милость у царицы, да еще такую, лучше которой придумать невозможно. Дождалась Анна Федоровна торжества и радости. От восторга у нее точно крылья выросли; возвестив всему дому о счастье, постигшем ее Федичку, она поехала распространять эту новость по всему городу, причем не забыла, разумеется, завернуть и к сестре, перед которой ей особенно приятно было похвастаться милостью тетеньки Татьяны Платоновны.
В письме этой последней была, между прочим, такая фраза: «Сонюшку Господь детьми не благословил, а потому я воспользовалась милостью ко мне царицы для твоего мальчишки, который тоже к нашей фамилии принадлежит»…
Еще бы! И мало того, что принадлежит к этой фамилии, а единственный ее представитель. Без сомнения, тетенька выхлопочет ему дозволение носить эту фамилию и называться Курлятьевым-Турениным.
Она, наверное, и все свое состояние ему оставит. Про бахтеринского приемыша она и не упоминает, точно его и нет на свете. Федичка сделается ее любимцем. Это так же верно, как то, что солнце светит над землей. Может ли такой красавец да умница кому-нибудь не понравиться?
На вопрос: «Как же вы с ним расстанетесь?» — Анна Федоровна отвечала с притворною грустью:
— Что делать, для его же счастья. — А про себя она думала: «Чтоб, раз забравшись в столицу, я назад в эту трущобу вернулась, нашли дуру, нечего сказать! Да мне здесь теперь и делать-то нечего».
Правда, ее теперь ничто здесь не удерживало. С мужем она была рада-радехонька хотя бы навек проститься. Николай Семенович совсем одичал, с ним и говорить-то не о чем было. Весь день сидит за книгами один либо с такими же чудаками, как и он сам.
По временам столько набиралось к нему странников, монахов, юродивых и тому подобного люда, что в его горенке становилось тесно и душно до нестерпимости, и как ни старались они понижать голос и как ни приперали дверей, однако и комнат Анны Федоровны достигал иногда гул их бесед, и это приводило ее в бешенство.
Не раз пыталась она подслушать эти разговоры и понять их смысл, простаивала для этого подолгу в темном углу под лестницей, что вела в жилье ее супруга, затаив дыхание и напрягая слух, но ничего из этого не выходило, хотя и ясно слышались ей такие слова: «Идеже дух Божий, ту и свобода», «Дух, идеже хощет, веет», или: такой-то «пошел по духовному этапу», а такой-то «в храм нерукотворенный на воздусех проник», и тому подобную белиберду, которая, однако, беседующим была, по-видимому, весьма понятна, если судить по тому, с каким восторгом и умилением они про это рассуждают.
До того увлекались они разговором, что мало-помалу возвышали голос и не замечали растворенной в коридор двери, через которую Анне Федоровне все до крошечки было слышно.
Но запретить эти сборища было не в ее власти, и волей-неволей приходилось терпеть в доме такое безобразие; большая часть состояния, которым она бесконтрольно владела, принадлежала ее мужу, а не ей, и если объявить его сумасшедшим, опеку назначат до совершеннолетия Федички, и уж тогда она не хозяйка будет у себя в доме. Другого же средства заставить мужа изменить образ жизни у нее не было, значит, оставалось из двух зол выбрать меньшее и не мешать ему развлекаться по-своему за то, что он беспрекословно подписывает ей доверенности на все, что бы ей ни понадобилось, и ни в чем не мешает ей поступать так, как она хочет.
Не вдруг, разумеется, примирилась Анна Федоровна с таким положением вещей, пробовала ему прекословить и запугивать супруга, но каждый раз, когда дело доходило до удаления его друзей, Николай Семенович внезапно преображался и проявлял столько упрямства, что ничего больше не оставалось, как плюнуть и отступить.
Раз даже он не на шутку напугал ее такими словами:
— Будет и того, что я меньшую дочь дозволил вам загубить, дайте же мне по крайней мере спокойно замаливать и свои, и ваши грехи.
Ну и пусть его молится. Конечно, всего было бы лучше, если б он поступил в монастырь, чтоб окончательно развязать ей руки.
Объявляя мужу о своем отъезде в Петербург с сыном, она намекнула ему и на это соображение.
Бог знает, сколько времени задержат ее дела в столице. Надо пристроить Федичку, как следует, найти ему друзей и покровителей, сойтись поближе с тетенькой Татьяной Платоновной, на все это потребуется, может быть, с год времени, если не больше, и чем Николаю Семеновичу оставаться здесь одному в большом доме, среди хамов, которые, можно себе представить, как развольничаются без хозяйки, не лучше ли ему в монастырь переехать? И молиться удобнее, у самой церкви…
— Бог есть дух и иже кланяется ему духом и истиною, достоин кланяться, — процедил сквозь зубы Николай Семенович, не поднимая глаз, опущенных в землю.
— И дочерей вам тогда можно было бы навещать чаще, — продолжала Анна Федоровна, не обращая внимания на возражение своего слушателя, которое казалось ей бессмысленным лепетом юродивого. — От Вознесенского-то монастыря до мужского верст пять, не больше.
Напоминание о дочерях заставило Николая Семеновича встрепенуться. Густой румянец залил его бледные щеки, и он вскинул на жену такой укоризненный взгляд, что ей жутко стало.
Уж не затевает ли он какой-нибудь опасной штуки? От такого юродивого все станется. Бывали примеры, что сумасшедшие убийцами и поджигателями делались. Ах, кабы можно было его куда-нибудь подальше запрятать!
Она сошла вниз, ничего не добившись и в большой досаде. Ничего не втолкуешь этой дурацкой башке; что ни говори, а он все свое. Совсем обалдел от дураков, которыми себя окружает, да от непутных книг. И откуда достает он эти книги? Все те же юродивые ему их, без сомнения, доставляют — больше некому. Выкрасть, разве, одну которую-нибудь, хотя бы ту, в черном кожаном переплете, над которой он сидел, когда она к нему вошла, да отвезти архиерею? Вот, дескать, ваше преосвященство, каким делом мой супруг занимается, прошу оградить меня с сыном от дьявольского наваждения… Ну, и что ж, всполошится архиерей, поднимет гвалт на весь город, нарядит следствие, перехватают, может быть, тех, кто в руки попадется из посетителей Николая Семеновича, самого его куда-нибудь упекут, и в конце концов опять та же опека, которая так нежелательна Анне Федоровне. Нет, уж лучше оставить все, как есть, не ворошить насиженного гнезда. Придется перед отъездом запереть нижний этаж, разослать по деревням и хуторам дворню, за исключением двух-трех человек из самых преданных, и строго-настрого приказать им, как заметят что-нибудь опасное, сейчас к подьячему Карпу Михаиловичу Грибкову бежать, а этот уж ей отпишет и в случае надобности нарочного с письмом в Петербург пошлет, чтоб ей скорее сюда явиться порядок водворять.
