– А чего же свербит-то? Не чирей ли?
– Нет.
– Волдырь может? Не припухло?
– Нет.
– Может, покраснело?
– Нет, нет!
– А чего же тогда? Вот чешется-чешется, а потом как дернет!.. А вот тут? Бенедикт! Не отвлекайся! Вон тут, – нет, дальше! Между лопатками!
– Ничего нету!
– Чешуя, может?
– Нет!
– Перхоть, что ли, нападала? – саднит. Обтряхни с меня.
– Чисто все! Не выдумывай!
– Веснушками, может, обсыпало?
– Нет!!!
– Дак может прыщ какой али бородавка! Вот так выскочит, – да и помрешь!
– Чистая, говорю, спина! Все мерещится!
– Конечно, раз я страдаю, а не ты, так тебе и все равно! А у меня вот тут подмышкой ломит, Бенедикт!
– Поломит и перестанет.
– Вот другой бы пожалел!.. Вот если я так руку подниму и вот так поверну, сразу ломит! А если я вот так нагнусь, а ногу-то вот так поставлю, у меня немедля в боку колотье, ну-к, погляди, чего у меня в боку-то, мне не видать!..
Вот однажды и стукнуло: книжку бы. Завалиться бы сейчас на лежанку с книжкой! На дворе снег бесшумно падает, в печи дровешки потрескивают, – самое оно: с книжкой на лежанку. Рядом на тубарете миску с огнецами поставить, али еще чего вкусного, чтоб за щеку сунуть, и – туда… В книжку… Вот у нас скажем, зима, а там – лето. У нас день, а там – вечер. И распишут тебе, и разукрасят, что за лето, да что за вечер, да кто куда пошел, да чего на нем надето-накручено, да на какой, может, скамейке над рекой кто присемши, да кого ждет, – а мил-дружка, не иначе, – да какие птицы сверху поют, да как солнце садится, да мошки толкутся… И чего из-за реки слыхать, какую песню. И все напишут: как в кустах шуркнет, – мил-дружок на свиданье пришел, – да чего промеж ними сказано, да о чем сговорено… Али кто ладью большую построил и на море-окиян ее спустил, и сколько народу в ту ладью набилося, да куда плыть хотят, и какое у той ладьи устройство, – все распишут. И как они плывут, да меж собой перелаялись, и у кого на сердце против других накипело, как он чернее тучи стал, да думу думает… А другие дозналися да говорят: ай, что ж он на нас смотрит, как все равно пес, будет нам от него вред, а ссадим его на остров…
Вот читаешь, губами шевелишь, слова разбираешь, и вроде ты сразу в двух местах обретаешься: сам сидишь, али лежишь, ноги подогнувши, рукой в миске шаришь, а сам другие миры видишь, далекие, али вовсе небывшие, а все равно как живые. Бежишь, али плывешь, али в санях скачешь: спасаешься от кого, али сам напасть задумал, – сердце колотится, жизнь летит, и ведь чудеса: сколько книжек, столько и жизней разных проживешь! Как все равно оборотень какой: то ты мужик, а то вдруг раз! – и баба, а то старик, а то дитя малое, а то целый отряд, что в дозоре сидит, а то просто не знам что. А если правда это, что не сам Федор Кузьмич, слава ему, все эти книги сочинил, так и что с того? Знать, другие Федоры Кузьмичи, древние люди, сидели, писали, виденья видели, оно и пусть.
А сейчас, небось, в Рабочей Избе свечки зажжены, свитки развернуты, Шакал Демьяныч зорко по сторонам посматривает. Константин Леонтьич быстро-быстро строчит, переписывает, да время от времени письменную палочку бросит, да руками-то всплеснет! да вскрикнет! – очень он всегда волнуется, что там в книгах-то понаписано. А потом опять письменную палочку хвать, да давай дальше строчить… А Варвара Лукинишна голову склонила, гребешками трясет, про себя что-то думает… Что у ней за книга-то дома припрятана? Там про свечу что-то было, про обманы… А ни Бенедикта, ни Оленьки в Избе уж нету… Оленька на лежанке лежит, нудит, сметаной обмазанная, а Бенедикт на тубарете раскачивается. Сейчас бы мышей наловить, пойти на торжище и на книгу сменять. А только мышей в нашем доме нету.
А вот что за книгу тесть выносил, Бенедикту совал? А вот пойти да спросить? Раз уж тесть не заболел, тьфу, тьфу, тьфу, так это уж точно: можно в руки брать.
Твердо
Вот тесть опять поближе подсел, рот открыл и спрашивает:
– Не пришли ли мысли какие неподходящие?..
А Бенедикт осмелел и сказал:
– Ага. Пришли.
Тесть обрадовался!
– Ну-ка, ну-ка, послушаем!
– А вот что вы за книгу-то мне совали давеча? Когда я свататься-то приходил?
– А ты почем знаешь, что это книга?
– Да уж знаю.
– А откуда? Показывал кто?
– Может, и показывал.
– А кто?
– А что за книга-то?
– Нет, а кто показывал?
Бенедикт думал сказать, но не решился: мало ли…
– А вы не спрашивайте, а почитать дайте.
– А ты скажи, кто показывал.
– А у нас дома была, – сказал Бенедикт, и даже не соврал.
– А где ж она?
– Сожгли. Тятя сжег.
– А зачем?
– А чтоб Болезни не было, тьфу, тьфу, тьфу.
Тесть подумал, глазами посветил, ногами поскреб.
– Вот то-то народ вы отсталый. Отсталый народ…
– Почему это мы отсталый?.. Указы выполняем. Научные достижения все перенимаем: коромысло, часы солнечные. Гвозди.
– А потому отсталый, что дальше своего носа ничего не видите, – объяснил тесть, – и государственного подхода к обчественным процессам не проницаете.
Бенедикт немного приуныл: это верно, государственный подход ему плохо давался. Пока не пришлют в Указе разъяснения, он государственного подхода к делам не проницал, понимал по-простому. Когда растолкуют, – тогда да, тогда проницал. А государственный подход, – он всегда с вывертом: ты думаешь, надо так толковать, – ан нет, толковать надо не так, а эдак. Сам нипочем не догадаешься.
– Вот и на Болезнь, – продолжал тесть, – у вас взгляд неправильный.
– Я слыхал, – осторожно сказал Бенедикт, – что это традиция.
– Какая традиция?
– А лечить. Что раньше от книг радиация была, вот и лечили, у кого книга. А теперь двести лет прошло, так это уж все равно. Такая традиция. Я слыхал.
Тесть сильно свет глазами пустил. Скребанул по полу, чуть половицу не выворотил.
– Бенеди-и-икт! Иди сюда, любиться будем! – позвала Оленька из соседней горницы.
– Лежи, жди! – прикрикнул тесть. – У нас разговор служебный! Мировоззренческий!.. Стало быть, так… Не в книгах Болезнь, мил человек, а в головах.
– Вроде насморка?
– Хуже. Вот ты говоришь: гвозди. Хорошо. Раньше гвоздей не знали, так?
– Так.
– Что ж, без гвоздей лучше было, что ли?
Бенедикт подумал.
– Хуже было.
– Верно. Стало быть, раньше было хуже. А теперь лучше. Улавливаешь?
– Вроде улавливаю.
– А еще раньше – еще хуже. А допрежь всего – вообще Взрыв. Это что же, хорошее дело, как по-твоему?
– Не приведи Господь!
– Ну вот. Стало быть, двигаться нам надо куда? – вперед. Ты когда по улице идешь, разве пятиться станешь? Нет, ты вперед глядеть будешь. Для чего и глаза на лбу, а не на заду, верно? Природа нам указание делает.
– Верно, – признал Бенедикт.
– Только вперед, и никак иначе. А я вот, к примеру, как я есть Главный Санитар, буду путь освещать. – И пустил луч, как все равно луна взошла. – Теперь прояснение наступило?
– Нет, – сказал Бенедикт.
– Опять нет. Ну что ты будешь делать… Ну хорошо. Отсталость, – объяснил тесть, – в обчестве большая. А человек человеку – брат. Ну-к, может брат брату не подмочь? Кто он после этого будет? Плохой человек, михрютка! Подмочь, подправить – это первое дело. А то некоторые как рассуждают: моя хата с краю. Хорошо это?
– Вроде нехорошо. Это мараль.
– Верно. А как подмочь?
– Не знаю.
– А ты подумай.
– Ну, не знаю… Накормить?
– Хэ! Рассудил! Да ведь если кормить да кормить, да кормить да кормить, так людишки и работать бросят. Один ты работать и будешь, на них стараться. А ну как у тебя еда вся выйдет? Где новую взять? Откуда ж еда, если никто не работает? Нет! Думай еще.
Бенедикт стал думать: как подмочь брату. Правда, у него брата не было, и думать было несподручно. Представлялся кто-то докучный, долговязый: сидит будто на тубарете и нудит: «Бра-а-ат… Помога-а-ай… Помога-а-ай, бра-а-ат…» И не захочешь, а по шее дашь.
– Может, постеречь чего? Пока он там ходит?
– Ага. Вот и стой столбом до вечера. А он тем временем – по бабам.
Бенедикт рассердился на брата: вот ведь стервец! Что же ему надо-то?
– Сдаешься, – покачал головкой Тесть. – Ну ладно. Вот давай мы с тобой так рассудим. Ты репу садил?
– Садил.
– Садил. Хорошо. Стало быть, технику знаешь: посадишь репу и ждешь. Ждешь ты, скажем, репу, – а не знам чего вырастет. Половина – репа, половина – сорная трава. Ты траву полол?
– Полол.
– Ладно. Значит, знаешь. Что ж тебе и объяснять. Ежели репу вовремя не прополешь – все поле сорняком зарастет. А репа-то сквозь сорняк и не пробьется. А? И кормить нечем, и сторожить нечего. Так-то!
– Верно, – признал Бенедикт.
– А еще бы не верно. Теперь следи. «Репку» читал? Переписывал?
– Сказку? Читал: посадил дед репку, выросла репка большая-пребольшая.
– Но. Только это не сказка. А притча.
– Что значит притча?
