Меня только что чуть не убили. Да-да. Только-только. Получаса не прошло. Может, нечаянно… Реимбай считает меня тряпкой. Он тоже чуть не погиб со мной. Видишь, бабушка, щадя одного, я обижаю другого. Делая для одного добро, другому приношу зло или, по крайней мере, злю человека.
А может, прав Реимбай. Может, изничтожить их всех — врунов, хапуг, воров, лодырей, подлецов — всех. И не цацкаться. Может…»
Одним рывком ветер сорвал с Жаксылыка шляпу и покатил ее по песку. Она металась, как раненая птица, волоча одно крыло и простирая другое. Легкая плетеная соломка испуганно шарахнулась вправо, потом вверх и, резко свернув, заскользила вниз по склону, чуть не свалившись в полураскрытую могилу, лишь чудом на самом краю зацепившись за верблюжью колючку.
Жаксылык не погнался за шляпой — не велика потеря. Его удивило другое: недовольна чем-то старая Айлар. Сердится на внука. Он встал и пошел вниз по склону, пошел, не простившись, — какое уж прощание, когда тебя гонят, выпроваживают. По пути он как бы оправдывался.
«Ну, не изничтожить, конечно, а увольнять, снимать со всех должностей. Или не так? Что ты хотела сказать? Что человек, названный Жаксылыком, должен оставаться добрым, несмотря ни на что? Или что нет врунов, воров и лентяев, а есть ложь, стяжательство и лень в человеке. Что пороки надо гнать, а человека оставлять? Так?»
И, подумав, сказал вслух:
— А подлецы все же есть. Есть. И их, пожалуй, не исправишь.
Шляпу он все-таки поднял и, отряхнув, снова надел. До аула ехали молча. При въезде на центральную усадьбу Даулетов попросил остановиться.
— Ну все. Спасибо. Тут я на своих двоих. Пройтись охота…
Неправду сказал. Просто ему тоже было сегодня тяжело с Реимбаем.
— Что с тобой, Жаксылык? На тебе ж лица нет! — Вид у Светланы, когда она открыла дверь мужу, был действительно испуганный.
Даулетов и не предполагал, что он выглядит так плохо. Да, устал. Да, не в настроении сегодня. Но ему казалось, что внешне это не должно быть заметно. Он умел сдерживать себя, умел скрывать свое самочувствие.
— Есть лицо, есть. Ты погляди. А так? — он улыбнулся, однако улыбка получилась вымученной.
— Когда ты начинаешь неумело шутить, значит, дела действительно плохи.
— Да, Светлана, и впрямь не ахти… Устал чертовски. Жара… Мотался весь день…
Она протянула руку. Хотела пощупать его лоб — нет ли температуры. Он отвел ее руку. Мягко, но отвел.
Жена обиделась. Знает она, что трудно ему, знает и старается лишний раз не раздражать мужа, но почему он не понимает, что и ей нелегко? Она целыми днями одна. Никого в ауле не знает. Выходит редко. Да и куда тут выйдешь? Работу обещали, но в школе, а значит, только с сентября, точнее с конца августа, а до августа еще целый месяц. Светлана занималась домом: с утра до вечера шьет, вяжет, готовит всякие вкусности — вот уж точно от скуки на все руки. А он будто не замечает ни стерильной чистоты комнат, ни кулинарных способностей жены. Приходит поздно и сразу спать. Впрочем, она не в претензии. Но вот сегодня выбрался с работы пораньше — и что же? Сердитый, раздраженный. Хотела погладить — руку отвел.
— Ты слишком резок с людьми, Жаксылык. Да-да, не удивляйся, слишком суров. Тебя тут все боятся. Ты-то не знаешь, не говорят тебе, а я слышу. И думаешь, приятно это слушать?
«Вот те на! — подумал Даулетов. — Это я-то строг! Реимбай меня почти мямлей считает. Светлана — почти деспотом. Кто из них прав?»
— Светлана, подумай, что ты говоришь. Разве я был когда суровым?
— Не был. Но тут ты словно одичал. Все один да один. Месяц с лишним живем, и знакомых у нас нет. Мы ни к кому не ходим и к нам — никто. Ты полагаешь, что это нормально?
«А ведь верно, — согласился Жаксылык. — Я все делами занимаюсь, а с людьми так и не сошелся. Друзей у меня здесь нет. Ну, друзей, разумеется, за месяц не приобретешь, а вот приятелей, товарищей, единомышленников заводить надо. Без них я — никто. А врагов, оказывается, и за месяц нажить можно».
— Ты прости, Светлана, просто я очень устал. И еще… — он помедлил. Говорить — не говорить? Решил сказать. — Сегодня меня чуть не убили.
— Что?!
Жаксылык сам испугался. Зря сказал. Начал спешно оправдываться.
— В аварию попал… Случайность… Ничего такого — видишь, цел… На дороге всякое бывает, — он повторил слова Завмагова сына и даже не заметил этого.
— Я же говорила!.. — Светлана чуть не плакала. — Тогда еще говорила, что съедят здесь тебя. Разве ты можешь с ними бороться? Нужно вот как людей держать, — она сжала маленький кулачок. — А ты? Ты же мягкий, уступчивый…
— Светлана! — взмолился Жаксылык. — Да где же логика? То я злой, то добрый, то суровый, то мягкий…
— Какая логика?! — перебила она. — Боюсь я за тебя. Понимаешь, боюсь.
Он обнял жену, притянул ее голову к плечу и гладил, гладил по волосам, пушистым, мягким локонам, словно у ребенка. И она сжалась, стала маленькой и легкой — совсем дитя. Жалась носом в шею мужа и всхлипывала.
— Не надо. Не надо, — приговаривал Жаксылык. Он в эту минуту как-то особенно ясно понял многое: и то, что она сильно любит его, и то, что пойдет за ним куда угодно — уже пошла, и то, что она спутница, но не опора, не помощник в дороге.
Почти десять лет прожили, а понял только сейчас. Видимо, прежде просто не задумывался — нужды в помощнике не было.
7
Приаральская степь. Бесконечная песчаная гладь. Лишь непривычному, постороннему взгляду кажется она утомительно однообразной. Но те, кто здесь рожден, знают, как разнятся меж собой пески. То мягкие, вязкие, зыбучие: ступишь на них — и уйдет нога по колено, и тихая, но властная сила потянет тело вглубь, и почудится, что нет под тобой дна. То плотные, будто спрессованные, и жесткие, как наждак: проведи рукой — поранишь ладонь. То бугристые, будто громадное, миллионногорбое стадо верблюдов разлеглось на бескрайней равнине. А то вдруг откроется полоса гладкая — будто отутюжил ее кто-то, будто, выравнивая каждый сантиметр, провели тут широченную дорогу. А временами средь сухой желтизны заколышется внезапно зеленая заводь высокой травы, такой яркой и такой сочной, что так и хочется съесть ее.
Песок. А по нему волны, волны, волны. Вот легкая, чуть приметная рябь — как по арыку, когда плеснется мелкая рыбешка. Вот уже покрупнее — такая бежит по большому каналу, когда утренний ветер рябит его, словно выстилает шифер. А вот и валы — настоящие, морские, пятиметровые, те, что выпрыгивают, как пловцы, выгибая спины и втягивая животы. Волны, волны, волны.
Присядь, зачерпни горстку песка, он протечет сквозь пальцы, и на ладонь ляжет ракушка, настоящая, морская, похожая на чуть подувядший лепесток белой розы, на мелкую фарфоровую пиалушку. Раковина. Откуда она здесь?
Пустыня. Песчаное море, в котором есть и штормы и штили. Пустыня и впрямь напоминает море, как изваяние напоминает лицо, как статуя напоминает живого человека.
Пустыня — памятник морю.
Такой увиделась она новому директору, когда вместе со своим замом выехал он за пределы совхоза и направился к Аралу.
Даулетов отыскал наконец ориентир. Он просто не умел еще как следует читать карты и не обратил сперва внимания на несколько условных значков недалеко от западной границы «Жаналыка». Потом лишь понял: это роща. Турангилевая рощица, всего-то около двух гектаров. Но все же примета, и видная.
Реимбай ремонтировал «газик», который хоть и не сильно, но все же пострадал при аварии, и Даулетову пришлось вновь воспользоваться собственным «Москвичом». Он пригласил Сержанова проехаться вместе по полям, пригласил, намереваясь на месте и с глазу на глаз без свидетелей спросить впрямую: знает ли зам о скрытых полях и, если знает, почему молчит…
Ехали они достаточно долго и, судя по всему, верно ехали, но своей главной приметы Даулетов так и не отыскал. — Ержан Сержанович, а мне говорили, что тут роща есть, — это директор обронил как бы невзначай.
— Кто это мог сказать? — удивился зам. — Давно уж нет ее. Поля там. А стояла она вон, — он показал большим пальцем за спину, — с полкилометра, как проехали.
— Жаль, — Даулетов говорил искренне. Ему и впрямь жаль было сведенного леса, леса, столь редкого теперь в этих местах.
— А чего ее жалеть?
— Да вот предполагал со временем совхозный пансионат тут построить. — И на сей раз не лукавил директор. Точно — такая мысль у него была.
— Городской вы все же человек, Жаксылык Даулетович. Городской. Это только дачника на природу тянет. Аульчанину другое нужно. — Сержанов, как обычно не без удовольствия и легкого ехидства, наставлял своего преемника. — Нашим рабочим, уж если куда и ехать в отпуск, так не за город, а в город. Не на весь срок, конечно, поскольку у каждого и дома дел предостаточно, но на недельку, пожалуй, можно. В театр сходить, в музей. Кино новое посмотреть, а то в наш-то клуб когда оно еще приедет? По магазинам пройтись. Да-да, и это тоже. Может быть, это в первую очередь. Не пробежаться впопыхах, а не спеша походить, чтобы выбрать нужное, а не хватать первое попавшееся.
