— Лишь бы не показалась луна! — произнес кто-то вполголоса.
Кормчий, привстав, трижды, на краткий миг, приоткрыл укутанный плащом масляный фонарь. Скоро с берега ответили тем же. Не приставая, лишь уперев весла в берег, люди на лодье стали ждать, и эта смутная, напряженная тишина густела и густела.
— Мессере Ренато! — прошептали с кормы.
— Молчи, Пеппино! — отозвался негромкий властный голос человека, замотанного с головою в просторный генуэзский плащ.
Когда тишина уже стала нестерпимой, на берегу раздались торопливые шаги многих ног, и некто в порванном греческом хитоне, потирая под хламидою ушибленное при падении с высоты плечо, приблизил к берегу. За ним несли на руках мальчика, сцепившего изо всех сил зубы, чтобы не закричать или не заплакать. Грек, колеблясь, ступил по щиколотку в воду, намочив калиги, и остановился в нерешительности. Его, однако, тотчас подняли под руки (и он скрипнул зубами, едва сдержав возглас боли) и перенесли в лодью.
— Вы целы, ваше величество? — спросил по-гречески человек в плаще.
— О, ох… да! — невнятно отозвался пленник, поворачивая к берегу зрячую половину своего обезображенного лица.
Гребцы осторожно, но сильно налегали на весла. Бархатный берег отдалялся все далее, и с тем вместе в сердце грека пробуждалось и ширилось бурное ликование, хотя тело, навычное к однообразному застойному воздуху каменной тюремной кельи, била крупная дрожь, и зубы тоже приходилось сжимать, дабы они не лязгали друг о друга. Мелькнул луч фонаря, и в его потаенном свете явилось лицо, полное муки, ненависти и вожделения, лицо человека, готового на все, лицо Андроника, коему генуэзцы подарили жизнь и обещали подарить ромейский престол. Он рассеянно протянул руку, взъерошил волосы своего косоглазого сына, продолжая неотрывно глядеть на уходящие во тьму и в отдаление с каждым гребком весла башни Влахернского дворца, и, лязгнув таки зубами, хищно оглянулся вокруг: нет, за ними не гнались!
Барки, галеры и пузатые купеческие нефы неподвижно дремали, почти неразличимые в темной воде, лишь иногда, при тусклом блеске чуть колеблемой влаги, обнажая блестящие обводы своих выпуклых боков. За генуэзской лодьей погони не было, и даже на греческом берегу царила покамест тишина.
На немой и восторженный вопрос беглеца человек в темном плаще процедил сквозь зубы только одно слово: "Золото!" И Андроник, коротко и бурно вздохнув, замер, подрагивая и следя неотрывно, как удаляется твердыня Влахерн, близит Галата, а с нею — вожделенная, потерянная было навсегда и вновь обретаемая ныне власть. Сгорбленная спина вчерашнего пленника распрямлялась, в остром очерке лица являлась былая властность, и, когда нос лодьи глухо стукнул в причал галатского берега, со скамьи подымался смиривший наконец дрожь в членах, уже не пленник, не узник башни Анема, а новый василевс, готовый драться за престол с отцом и братьями насмерть, не останавливаясь ни перед чем.
Пока спотыкающегося мокрого Андроника с сыном влекли переулками ночной Галаты, пока кормили, переодевали, передавая с рук на руки, в укромной хоромине палаццо генуэзского бальи решалась дальнейшая судьба беглого венценосного отпрыска.
Прежний, закутанный в плащ, похититель пленника был уже тут. Плащ теперь был снят, и в скудно, но пристойно освещенном покое, за тяжелым столом с резными ножками в виде химер, упирающих в пол когтистые львиные лапы, среди немногих, но избранных светских и духовных лиц сидел пожилой, с сильною проседью человек в простом и темном суконном кафтане с простым тонким белым воротником, но с тяжелой золотою цепью на плечах. Его жесткое, в твердых морщинах, властное лицо, горбатый нос, узкие, твердо сведенные губы — все говорило о воле и характере недюжинном и вряд ли добром. Напротив него сидел подеста и сейчас говорил горячо и даже страстно, что затея с Андроником опасна донельзя, что хоть и удалось само похищение, чему он не верил до самого конца, но посадить беглеца на ромейский престол одна Галата никак не сможет, не хватит ни ратных сил, ни денег, ни даже кораблей.
— Греки давно разучились воевать! — не выдержал носитель златой цепи.
— Вы забываете, мессер Дориа, — живо возразил подеста, — про каталонскую гвардию василевса!
— И про венецианский флот! — подсказал кто-то из сидящих за столом, но докончил, обращаясь к подеста: — Город надо брать с суши! Марко Кралевич уже идет нам на помощь, как было договорено, и гонца к нему я отправил полчаса назад.
— Осаду надо начинать немедленно, — прибавил второй из председящих, — пока республика Святого Марка не прислала сюда свои корабли!
Подеста смолк. Взоры обратились к тому, кто сидел во главе стола в бело-красном епископском облачении. Тот, поняв невысказанный вопрос, слегка пошевелил головой, произнеся негромко:
— Андроник должен сегодня же,-на заре, прибыть к султану Мураду и договориться с ним о помощи. Мурад предупрежден!
Присутствующие молча склонили головы.
Бритый епископ, тоже фрязин знатного рода и полномочный представитель римского престола на землях Генуэзской республики, поискал глазами и, помедлив, произнес:
— Скажите вы, мессер Никколо Маттеи!
Некомат-брех, это был он, вчера лишь прибывший из Кафы, волнуясь и без нужды теребя рукава дорогого выходного русского летника, начал рассказывать о посольстве Дакиана с Пердиккою, о деятельности Киприана в Литве и планах последнего объединить вновь распавшуюся было русскую митрополию под одним, своим, управлением, о неудаче посольства, о том, что и великий князь московский Дмитрий не хочет Киприана и жаждет, по-видимому, посадить на митрополичий престол своего печатника, Михаила-Митяя, егда владыка Алексий умрет и освободит место для нового претендента, а заодно развяжет руки генуэзским купцам, коих ныне единственно по представлению русского митрополита не пускают на север к дешевому меховому изобилию…
Епископ, слегка нахмурясь, мановением руки утишил поток Некоматова красноречия.
— Довольно, мессер Маттеи! — с мягкою твердостью вымолвил он. — Оставим на будущее речь о торговых интересах наших гостей. Мы не можем допустить, — сказал он с весомой расстановкой, — не можем допустить, чтобы великое дело объединения церквей и вящего торжества истинной веры на землях Востока с последующим обращением схизматиков под сень католического престола, чтобы дело это захлебнулось вновь и вдруг, ежели Великое княжество Литовское примет крещение от Греческой патриархии!
Он еще помолчал, глядя прямо перед собою, туда, где серебряная языческая богиня приподымала обнаженными руками чашечку цветка со вставленною в нее высокою витою свечой, и докончил твердо:
— Андроник должен переменить патриарха! Филофей Коккин слишком опасен для нас. И его ставленник Киприан — такожде! Вы обязаны, мессиры, поддержать в церковных делах князя Дмитрия или, по крайней мере, не мешать ему, дабы сугубая рознь его, равно как и митрополита Алексия с Ольгердом, помогла победе Римско-Католической церкви в Великой Литве! — Он опять помолчал и присовокупил с твердою сдержанною силой: — Папа тогда лишь благословит днешнее предприятие республики, когда мессиры, председящие за этим столом, принесут присягу всемерно и в первую очередь способствовать делу Церкви!
Наступила тишина. Впрочем, присутствующие и не думали возражать, прикидывая лишь, когда и как можно подвинуть кандидатом на патриарший престол еще не завоеванного города.
Так враз и всеконечно была решена судьба Филофея Коккина, как и всех его хитроумных затей: совокупить государей православных стран и повести к "одолению на бесермены". Затей, из коих не получилось ничего, да и не могло получиться, ибо это было древо, лишенное корней, выращенное без почвы, на неверной и зыбкой основе союза с капризным и слабым императором, неспособным защитить не токмо дело Церкви, но и свою собственную жизнь. Обрушилось! Хотя сам Филофей до утра этого дня еще не знал, не ведал о бегстве узников башни Анема и не догадывался о скорой премене своей участи. А узнал о грозном колебании почвы под ногами лишь перед поздней обедней, когда уже бежавший Андроник, перевезенный генуэзцами через Босфор, ехал в сторону Никеи, дабы не без известного трепета в душе встретиться с Мурадом, давним своим супротивником, у коего он теперь должен был выпрашивать войско против своего отца… Должен был выпросить! Но не ведал точно, не схватит ли его Мурад и не выдаст ли на расправу родителю?
Мурад не сделал того, что мог содеять, памятуя события трехлетней давности. Он, возможно предупрежденный католиками о замыслах Филофея, как-никак направленных прежде всего противу турок, а к тому же верный политике всяческого ослабления христиан о междоусобных бранях, дал Андронику шесть тысяч всадников и четыре тысячи пехотинцев. Уже с этим десятитысячным турецким отрядом, с сербскою помочью Марко Кралевича и с генуэзскими волонтерами начал Андроник осаду города, которая длилась тридцать два дня.
