Мнухин пару раз возмущенно сказал:
— Я не обязан отчитываться! — ойкнул: — Коновал!
Потом Сергей Модестович бросил в лоток какой-то инструмент и устало пробасил:
— Акимовна! Готовь бужи!
Приковыляла нянька, толкая перед собой тележку. На салфетках лежали острые спицы различных калибров.
— Отлично! — Тень Сергея Модестовича взяла неправдоподобно увеличившийся буж. Другой рукой Сергей Модестович обхватил так же оптически увеличенный член Мнухина и медленно вкрутил туда буж, с пристрастием спрашивая: — Ссильничали секретаршу, Андрей Андреич?
— Знать ничего не знаю, — прошипел Мнухин.
Сергей Модестович сменил буж.
— Ссильничал?!
Мнухин терпел, как партизан, и тихо матерился. На третьем буже он сорвался:
— Да, да, ну и что тут такого?! Она сама хотела!
Сергей Модестович, схожий с тореадором, выглянул из-за ширмы:
— Андрей Андреич в насилии сознаются!
— Правда восторжествовала! — Борзов ободряюще посмотрел на Ларису Васильевну.
— Это первое, — заключил Сергей Модестович, — а второе — у нашего Анри Андреича сифилиса не обнаружено.
— Поздравляем, легко отделались, — сказал Борзов.
— Малой кровью, — усмехаясь, подтвердил Сергей Модестович.
— Камня на камне не оставлю! — Мнухин подтянул носки и уничтожающе оглядел Ларису Васильевну. — Уволю! Завтра же! — и вышел, шарахнув дверью.
* * *
— Хотелось бы ляпнуть: «Подыхай, развратная баба!», — но эмоции врача не должны брать верх над его разумом, — невесело диктовал Борзов.
Лариса Васильевна не знала куда глаза девать.
— Голубушка, вам придется рассказать нам все, — сказал наконец Борзов, — думаю, что уместно напомнить об уголовной ответственности за преступное укрывательство фактов.
— Я клянусь, что за последние полгода ни с кем не вступала в половые контакты, кроме Мнухина, — вытянувшись в струнку, отчеканила Лариса Васильевна.
— Не брешешь? — спросил Борзов с каким-то деревенским простодушием. — А то у меня сердце схватило… Инфаркт, не дай Бог. Вот помру — что станет с пасекой в Лихтовке? Пропадут мои пчелки… Ведь такие разумные твари, диву даешься! — Борзов как-то сразу подряхлел и растерял профессорский лоск. — Я ведь в селе-то родился, пастушил мальцом, гусей пас, мамку с папкой уважал… Кабы не мед-прополис, давно там был бы. — Он многозначительно потыкал пальцем в потолок. — До чего в деревне хорошо: сидишь в глубине цветущего сада, пьешь душистый крепкий чай, на столе шумит старинный самовар, и Анна Гавриловна пироги подает… — Борзов словно отмахнулся от восхитительного видения. Анна Гавриловна и Сергей Модестович в это время слезно умилялись. — Читать любите? — Неожиданно опростившийся Борзов осторожно плел туман из всяких «таперя», «кубыть», «дюже», и Ларисе Васильевне померещилась чужая, книжная любовь, хрященосый казак, казачка в стогу, вихри враждебные, выстрелы и река, величавая, как ртуть… — Отчего же, голубушка, ваш выбор пал на «Тихий Дон»?
— Чем плох Шолохов? — удивилась Лариса Васильевна.
— Какая художественная неразборчивость, — прошипела Анна Гавриловна.
— И беспечность, — добавил Борзов. — Анна Гавриловна, принесите экземплярчик издания…
Борзов пролистал половину тома, потом, ведя пальцем по странице сверху вниз, прочел вслух:
— «Дарья криво улыбнулась и впервые за разговор подняла полышущие огнем глаза: — У меня сифилис. Это от какого не вылечиваются, от какого носы проваливаются».
— Нет сомнений, — Борзов торжествующе захлопнул книгу, — вы, голубушка, заразились от печатного слова! Редкий, конечно, случай. На моей памяти двенадцатый…
* * *
— Без паники! Только лечиться! Иного способа нет. — Борзов говорил уверенно и спокойно.
— Быть такого не может! — всхлипывала Лариса Васильевна.
— Вам сегодня же следует лечь в больницу. Госпитализация зараженных особо опасными формами сифилиса производится немедленно, в течение двадцати четырех часов. Таковы непреклонные, жесткие требования, принятые в нашей стране. Начало лечения — обязательно в условиях стационара.
— Значит, сегодня?! — с тоской вскричала Лариса Васильевна. Она всегда болела дома и поэтому отчаянно трусила.
— Да, голубушка. Возьмите все необходимые вещи — и сразу сюда. Мы составим деликатное заявление на вашу работу, так что никто ничего не заподозрит, вы подпишете предупреждение, что уведомлены врачом о своем заболевании, что лечение необходимо проводить под наблюдением врачей и уклонение от этих процедур уголовно наказуемо. После формальностей с бумагами Акимовна отведет вас в палату, — сказал Борзов и обнадеживающе улыбнулся.
* * *
«Пижаму, тапочки, зубную щетку, полотенце, мыло… И никаких книжек… — прикидывала в уме Лариса Васильевна, спеша к выходу. — Куплю яблок… яблоки наверняка можно».
От волнения она даже не обратила внимания, что вышла не из того здания, в которое входила. Кожно-венерологический диспансер занимал современную трехэтажную постройку. А Лариса Васильевна слетела по ступеням ветхого крыльца одноэтажного домишка на какую-то незнакомую улицу.
* * *
— Вот они, мои сифилитики в квадратике. — Нянька Акимовна бросила на матрас стопку желтого белья. — Тумбочка у тебя совместная с Ванечкой, — Акимовна указала на свежего, русочубого паренька. — Если понадобится второе одеяло — проси, не стесняйся…
Увы, к великому неудовольствию Ларисы Васильевны, палата была общая для мужчин и женщин. Кроме Вани, под стенкой храпел здоровенный детина. «Затылок скошенный… Дебил, наверное!» — с неприязнью подумала Лариса Васильевна.
Койка ее стояла встык с койкой старухи вызывающе болезненного вида. Особенно приковывали внимание ноги, торчащие из-под халата, в шишках и звездчатых, втянутых внутрь рубцах.
Приподнявшись на локте, старуха жаловалась соседке:
— Пятнадцатый годок мучаюсь… Чистотелом натиралась и чем посоветують, а болячка то заживеть, то на новом месте выскочить, ноеть, а шишка откроется, и оттуда гной, густой, тягучий. Похоже на чирей, ан не чирей… Я в город поехала к хирургу, а он говорить — костоеда…
«Придется пережить», — вздохнула Лариса Васильевна и прислушалась к разговору в противоположном углу палаты.
— У нас в Векшах, — сказал вдруг мальчик Ваня, — жили три сестры: тетка Лукерья, тетка Варя и тетка Аня…
«Началось, — Лариса Васильевна прилегла на койку и закрыла глаза, — теперь до ночи байки травить будут…»
Впрочем, Ваня рассказывал хорошо:
— На полнолуние забегает тетка Лукерья в хату и кричит, что конец света пришел, дьявол хватает на улице людей и тащит в пекло. Она вообще припадочная, тетка Лукерья… Тетка Варя и тетка Аня ее уложили, стали травой отпаивать и тут видят, что у нее из тела шерсть полезла, на башке рога выросли, а на руках и ногах — копыта, заговорила она из живота мужским голосом бранными словами. Схватили тетки одна кочергу, другая полено и ну выбивать беса из тетки Лукерьи! Выбивали, пока насмерть не забили…
«Жуть какая», — содрогнулась Лариса Васильевна.
В это время в палату заглянул Борзов.
— Лежите, лежите, не вставайте. — Борзов прямиком направился к Ларисе Васильевне. — Обустроились? Вот и славно. Вы тут наслушаетесь еще… Фольклор во всей красе…
Держа на отлете руку со шприцем, приближалась Анна Гавриловна. Никогда раньше не видела Лариса Васильевна такого шприца — огромного, из мутного стекла. Борзов поймал ее взгляд.
— Таким надежней. Хоть и ветеринарный, но колет наверняка.
— Никто не смотрит! — скомандовала противная Анна Гавриловна, и все отвернулись от заголенной Ларисы Васильевны. Тем не менее укол был сделан мастерски.
Лариса Васильевна успокоилась и закуталась в одеяло. Верзила у стены начал историю про столяра, которому мать не позволяла перестелить крышу. Судя по эмоциям, сопровождавшим повествование, история была автобиографической.
— …до драк доходило. Он ей: «Мама, надо крышу чинить», — а она: «Нет, не надо». Он ей: «Мама, протекает», — а она: «Нет, не протекает». Так вот, эта так называемая мать подает сыну мясо или остальные продукты питания, а у него всякий раз после еды печет в животе. Однажды он выпил кипяченой воды, а мать ему: «Не пей кипяченую, а пей сырую — в ней витамины, она полезней», — и подносит ковшик. Он выпил, а она: «Я тебя спровоцировала, и сырой тебе нельзя, ты теперь кровушку свою застудил». У матери сделались кошачьи глаза, а сын только сказал: «Надо крышу чинить», — и взял топор. Мать на двор улизнула и дочке сказала, что сын ее убить хочет, дочка в село, к соседям, соседи пришли, а столяр уже крышу перестелил, а на стрехе — отрубленная материна голова…
Усталость растеклась по жилам Ларисы Васильевны. Ей вспомнилось время студенческой практики в колхозе, сторож дед Тимофей. Он уснул, охраняя ферму, ему приснились немцы, дед открыл пальбу, и оказалось, что он пострелял доярок. На этом воспоминании Лариса Васильевна отключилась.
