же предмет, только гипотеза Шрёдингера имеет преимущество: она позволяет понимать процессы интуитивно. Он частенько говорил молодому Гейзенбергу: не нужно выкалывать себе глаза, чтобы увидеть субатомные частицы, достаточно закрыть их и представить. В конце статьи, словно смеясь Гейзенбергу в лицо, Шрёдингер написал: «Обсудив теории о субатомных частицах, вполне можно остановиться только на одной».
Матричная механика Гейзенберга была обречена. Озарение, которое он пережил на Гельголанде, не останется даже в анналах науки. Казалось, каждый день кто-нибудь публикует новую статью, выполнив расчеты по его матрицам, но переводит свои изыскания на изящный язык волн Шрёдингера. Когда сам Гейзенберг не смог вывести даже тень атома водорода, используя собственные матрицы, и был вынужден использовать теорию соперника, его ненависть достигла точки кипения. Он делал вычисления, скрипя зубами, словно ему выдергивали их один за другим.
Пусть он был довольно молод, родители всё равно давили на него: сколько можно понапрасну растрачивать свой талант? Лучше устроиться в какой-нибудь немецкий университет и стать профессором. Гейзенберг уехал в Данию, где работал ассистентом Нильса Бора и жил в крохотной мансарде на последнем этаже Института Нильса Бора при Копенгагенском университете. Из-за наклонного потолка в мансарде у него выработалась привычка ходить, опустив голову, и каждый день эта привычка служила напоминанием того, что он лишь суррогат датчанина, как говаривал его отец.
У Гейзенберга и Бора было много общего: учитель, подобно ученику, прославился благодаря едва ли не намеренной непрозрачности своих аргументов, и, хотя он пользовался огромным уважением, многие говорили, что в его гипотезах больше философии, чем физики. Бор одним из первых принял постулаты Гейзенберга, однако стал неизменным источником разочарований своего ассистента, поскольку предлагал учитывать также и волны Шрёдингера, объединить две гипотезы в один принцип, который назвал комплементарностью.
Вместо того чтобы разрешить противоречия между двумя видами механики, Бор хотел их объединить. Он верил: атрибуты элементарных частиц возникают из некоторых связей, они имеют значение в строго определенном контексте. Не может быть одной точки зрения на вопрос. Если измерять их с помощью одного эксперимента, то у частиц наблюдались свойства волны; если провести другой эксперимент, то – свойства частицы. Два подхода исключают и в то же время дополняют друг друга: ни один из них не отражает мир в совершенстве, но предлагает взглянуть на возможную модель мира. Гейзенберг ненавидел комплементарность. Он знал: нужна единая система понятий, а не две дополняющие друг друга, и готов был пойти на всё, только бы создать такую систему. Если для того, чтобы постичь квантовую механику, придется разрушить концепцию реальности, он сделает это.
Когда он не работал, закрывшись в комнате, где ходил из угла в угол, повесив голову и скруглив плечи, то до рассвета спорил с Бором. Их споры длились несколько месяцев и становились с каждым разом всё более ожесточенными. Однажды Гейзенберг так кричал на Бора, что потерял голос, и тогда датчанин решил продлить зимний отпуск, хотел отдохнуть от своего взбеленившегося ученика, чье упрямство вступало в конфликт с его собственным, да и характер ассистента физику порядком надоел. Больше спорить было не с кем, Гейзенберг остался один на один со своими демонами и вскоре стал себе злейшим врагом. Пускался в длинные монологи, в ходе которых как бы раздваивался: сначала аргументировал свою точку зрения, потом Бора. Он так увлекался, что научился в точности повторять невыносимо педантичную манеру своего учителя говорить, как если бы у него было расщепление личности. Интуиция предала его, и он решил представить себе электрон как связку волн. Что описывает уравнение Шрёдингера применимо к электрону, обращающемуся вокруг ядра? Не настоящую волну – в этом нет никаких сомнений; у электрона есть несколько «лишних» измерений. Может, оно описывает все возможные состояния электрона? Его уровни энергии, скорости, координаты. И в то же время они – как несколько фотографий, наложенных одна на другую. Что, если это волна из возможностей? Статическое распространение? Название волновой функции перевели на французский язык так: densité de présence[12]. Вот всё, что показывает механика Шрёдингера: нечеткие образы, призрачное присутствие, неопределенное и размытое, следы чего-то не из этого мира. Однако что будет, если одновременно использовать эту точку зрения и его собственную? Ответ показался ему настолько абсурдным, что стало интересно. Электрон – одновременно частица, заключенная в одной точке, и волна, растягивающаяся во времени и пространстве. Парадоксально настолько, что голова кругом. Бесит невозможность опровергнуть гипотезу Шрёдингера. Гейзенберг вышел в парк возле университета – пройтись.
Он осознал, что уже полночь, когда совсем замерз, и пришлось зайти в единственное место, открытое в это время суток, – бар, где собирались самые маргинальные представители столичной богемы; художники, поэты, преступники и проститутки покупали там кокаин и гашиш. Гейзенберг придерживался едва ли не пуританского принципа соблюдать трезвость, и хотя он практически каждый день проходил мимо этого заведения, а некоторые из его коллег постоянно проводили там время, сам он не заглядывал туда никогда. Как только он открыл дверь, в лицо, как пощечина, ударила сильная вонь. Если бы не холод, он бы немедленно вернулся в свою комнату. Он прошел вглубь зала и сел за единственный свободный стол. Поднял руку – хотел подозвать официанта, за которого принял мужчину в черном. Однако мужчина не принял у него заказ; он сел напротив и посмотрел на гостя горящими глазами.
– Что вам предложить сегодня, профессор? – спросил он, вынимая из внутреннего кармана пиджака флакон. Он оглянулся и устроился так, чтобы владелец заведения не видел, как Гейзенберг робко пытается привлечь его внимание. – За него не волнуйтесь. Здесь всем рады, даже таким, как вы. – Он подмигнул и поставил флакон на стол. Гейзенберг сразу почувствовал отвращение к этому незнакомцу. С какой стати он ведет себя так высокомерно? На вид он всего на десять лет старше Гейзенберга. Гость продолжал подавать знаки официанту, но плечи незнакомца, нависшего над столом, как огромный пьяный медведь, закрывали обзор. – Вы не поверите, профессор, но еще совсем недавно на этом самом стуле сидел мальчик семи лет. Сидел и всё плакал, плакал. Самый грустный мальчик на свете! Его плач до сих пор стоит у меня в ушах. А как тут сосредоточиться, если пишешь? Вы пробовали гашиш? Нет, как же. Сегодня ни у кого нет времени для вечности. Только у детей. У детей и у пьяниц, но не у вас, серьезных людей, которые вот-вот изменят этот мир. Или я не прав, профессор?
Гейзенберг не ответил. Он решил не отвечать на провокации и уже собирался встать и уйти, как заметил – что-то металлическое блеснуло у незнакомца в руке.
– Торопиться некуда, профессор. Вся ночь впереди. Расслабьтесь, давайте
