Натянув поводья, Оскар и Ингрид остановили коней под тенистыми кронами деревьев. Присмотревшись, они стали различать в происходящем определенный порядок действий. Бок о бок с эсэсовцами трудились и еврейские полицейские, вооруженные дубинками. Некоторые из них проявляли неподдельный энтузиазм: за несколько минут наблюдений Оскар успел заметить трех упиравшихся женщин, которых они били дубинками по спине. В сердце Шиндлера вспыхнуло было наивное возмущение: СС использует евреев, чтобы бить других евреев! Однако скоро стало ясно, что кое-кто из службы порядка пускает в ход дубинки, надеясь самому спастись от худшей участи. Служба порядка теперь подчинялась новым правилам: если ты замешкаешься, выгоняя чью-то семью на улицу, такая же судьба постигнет твою собственную.
Шиндлер также заметил, что на Вегерской постоянно формируются две шеренги. Одна стояла неподвижно, а участников другой, по мере того, как их набиралось определенное количество, группами перегоняли за угол Жозефинской, где они исчезали из виду. Нетрудно было понять, зачем их собирают и куда уводят, ибо Шиндлер и Ингрид, скрытые соснами, росшими над гетто, находились на расстоянии всего двух или трех кварталов от того места, где разворачивалась Aktion.
Семьи евреев разделяли силой, не обращая внимания на просьбы и мольбы на две стороны. Совершеннолетние девушки, у которых все документы были в порядке, примыкали к шеренге, стоящей неподвижно, оттуда они перекрикивались со своими матерями, оказавшимися в другой линии. Рабочие ночных смен, мрачные и опухшие из-за прерванного сна, попадали в одну шеренгу, а их жены и дети – в другую. Посредине улицы какой-то молодой мужчина спорил с полицейским из службы порядка.
– Да плевать мне на Blanschein! – горячился он. – Я хочу быть вместе с Эвой и ребенком.
Вмешался вооруженный эсэсовец: в беспорядочной массе Ghettomenschen это существо в свежей летней форме особенно выделялось своей сытой уверенностью. Даже с холма был заметен блеск смазки на автоматическом пистолете, который он держал в руках. Эсэсовец ударил еврея в ухо и громким хриплым голосом гаркнул на него. Шиндлер, хотя не разобрал ни слова, не сомневался, что нечто подобное он уже слышал на станции Прокочим: «Для меня нет никакой разницы! Если хочешь быть со своей тощей еврейской шлюхой – вали к ней!»
Человек перебрался из одной группы в другую. Шиндлер увидел, как они с женой обнялись.
Пока все были заняты лицезрением этого свидетельства супружеской верности, другая женщина, не замеченная эсэсовцами зондеркоманды, скользнула за приоткрытую дверь соседнего дома.
Развернув лошадей, Оскар и Ингрид оказались на известняковой площадке, прямо под которой простиралась улица Кракуза. Здесь не царило такое смятение, как на Вегерской. Не столь длинную, как там, шеренгу женщин и детей вели к Пивной. Один охранник шагал впереди, а другой замыкал колонну. В группе этой была какая-то странная неупорядоченность: детей в ней было куда больше, чем могли родить несколько составлявших ее женщин. В самом хвосте семенил какой-то малыш – не разобрать, мальчик или девочка – в коротеньком красном пальтишке и шапочке. Сцена эта привлекла внимание Шиндлера, и он решил посоветоваться с Ингрид. Конечно же, это девочка, сказала Ингрид. Девочки обожают цветные вещи, особенно такие яркие.
Оба обратили внимание, что эсэсовец в хвосте колонны время от времени давал руку медленно ковылявшей малышке в красном, помогая ей подтянуться к другим. Делал он это не грубо, скорее как ее старший брат. Если бы даже офицер приказал ему проявить мягкость, дабы успокоить наблюдавших обывателей, он не смог бы исполнить приказ лучше. Так что всадники, наблюдавшие за происходящим сверху, из парка, на несколько секунд ощутили какое-то иррациональное моральное успокоение. Исчезнувшую за углом колонну женщин и детей еще какое-то время догоняла малышка в красном, затем ее сменила команда эсэсовцев с собаками, двигавшаяся по северной стороне улицы.
Они врывались в убогие квартиры, пропитанные запахом пота; из окон второго этажа летели яростно выкидываемые чемоданы, содержимое которых разлеталось по мостовой. На камни ее, преследуемые собаками, выбегали мужчины, женщины и дети, которым, прячась в шкафах, в чуланах и на чердаках, удалось избежать первой волны обысков; полные ужаса, они с криками пытались увернуться от зубов доберманов-пинчеров. Все носились сломя голову, то и дело скрываясь из поля зрения наблюдателей на холме. В тех, кто пытался скрыться, тут же стреляли – прямо на тротуаре; из простреленных голов летели ошметки мозгов, потоки крови заливали обочины. Мать с сыном лет восьми или не больше десяти скорчилась под окном, укрывая ребенка. Шиндлер чуть не задохнулся от невыносимого страха за них; кровь застыла в жилах от ужаса, он почувствовал такую слабость, что едва не сполз с седла. Глянув на Ингрид, он увидел, что у нее побелели пальцы, которыми она вцепилась в поводья. Он услышал, как, вскрикнув, она начала молиться.
Его взгляд скользнул по Кракузе в поисках малышки в красном.
Страшные сцены происходили всего в полуквартале от нее, колонна даже еще не скрылась полностью из виду, свернув на Жозефинскую.
Убийцы истово исполняли свои обязанности. Когда девчушка в красном, догоняя колонну, остановилась и повернулась посмотреть, женщина как раз получила пулю в шею. А когда мальчик, захлебываясь от слез, сполз по стенке, один из карателей придавил для надежности его голову к земле, чтобы не дергался, приставил ствол к его затылку – как и предписывалось в СС – и выстрелил.
Оскар снова посмотрел на маленькую девочку в красном пальтишке. Повернувшись, она уставилась на свой сползающий сапожок. Разрыв между ней и последним рядом колонны сразу же увеличился. И снова эсэсовский охранник родственным жестом подтянул ее и легко подтолкнул в спину. Шиндлер не мог понять, почему он так и не пустил в ход приклад винтовки, ибо на другом конце улицы никто о милосердии и не думал…
Наконец Шиндлер сполз с седла и, сделав несколько шагов, опустился на колени, обнимая ствол сосны. Он с трудом подавил желание избавиться от съеденного им прекрасного завтрака, ибо его бедное тело отказывалось принять весь тот ужас, свидетелем которого он стал.
Убийцы были полностью лишены стыда перед тем, что творили, – мужчины, рожденные от женщины и писавшие письма своим домашним (о чем, интересно, в них шла речь?), – но это было еще не самое худшее из того, что предстало глазам Шиндлера. Он знал прежде и убедился теперь еще раз, что такие понятия, как стыд, эсэсовцам совершенно чужды, потому что охранник, замыкавший колонну, не испытывал ровно никакой необходимости уберечь девочку в красном от лицезрения этих сцен. И хуже всего, что такое поведение было им предписано свыше, имело официальную санкцию. И никто больше не мог найти им оправдания – ни в размышлениях о высокой немецкой культуре, ни в убежденности, что приказы, отдаваемые вождями нации, снимают с них ответственность, освобождают от долга покинуть свои ухоженные садики, оторваться от окон своих кабинетов и, выйдя на улицы, хотя бы стать свидетелями всего происходящего на мостовых Кракова. Сцены на Кракузе, представшие глазам Оскара, убедили его, что политика его правительства не может быть объяснена случайными, временными ошибками и искажениями. Оскар не сомневался, что люди из СС добросовестно выполняли приказы своего начальства, иначе их коллега, замыкавший колонну, не позволил бы девочке увидеть все это.
Позже, днем, приняв хорошую дозу бренди, Оскар полностью осознал страшную правду. Существование таких очевидцев, как девочка в красном, допускалось лишь потому, что немцы не сомневались – все свидетели исчезнут без следа.
На углу плаца Згоды стояла аптека Тадеуша Панкевича, выдержанная в старом стиле. Фарфоровые амфоры с написанными на них латынью названиями древних снадобий и несколько сотен изящных полированных ящичков давали обитателям Подгоже представление о сложности фармакопеи. Магистру Панкевичу было позволено остаться в своей квартире над аптекой – с разрешения властей и по просьбе врачей клиники гетто. Он был единственным поляком, которому было разрешено пребывание в стенах гетто. Это был тихий, спокойный человек сорока с лишним лет, и весь круг его интересов ограничивался сугубо интеллектуальными проблемами. Постоянными гостями Панкевича были польский импрессионист Абрам Нейман, композитор Мордка Гебиртиг, философ Лерн Стейнберг, ученый и мыслитель доктор Раппопорт – все они часто посещали дом Панкевича. Дом служил также связующим звеном, почтовым ящиком для информации и посланий, которыми обменивались Еврейская боевая организация (ЕБО) и Польская народная армия. Молодой Долек Лебескинд, а также Шимон и Густа Дрангеры, организаторы Краковского отделения ЕБО, временами звонили сюда, но случалось это редко, от случая к случаю. Важно было не вовлекать Тадеуша в их дела, что – не в пример полицейским юденрата, сотрудничавшим с ними, – вызывало у него яростные и недвусмысленные возражения.
