Подождав немного, Шустрицкий озяб, открыл дверцу и влез в машину.
— Сегодня хозяин что-то запаздывает, — сказал скучавший за рулем шофер.
— Да, не видать его, — пробурчал Шустрицкий и забился в угол заднего сиденья.
Александр Васильевич появился минут через двадцать, тяжело дыша от быстрой ходьбы, сел рядом с плановиком.
— Поехали к Софронову! — приказал он шоферу.
— Что случилось? — осведомился Шустрицкий.
— Задержался у директора…
— Что-нибудь новое?
— Нет, все то же самое! — Баранов многозначительно показал глазами на шофера.
На этом разговор оборвался, и они молча доехали до Фрунзенской набережной, где жил Софронов.
— Позвоню в гараж к двенадцати часам, а пока вы свободны, — сказал Баранов шоферу и отпустил его.
Софронов успел все приготовить для игры. Посредине просторной комнаты под розовым абажуром стоял круглый стол, на столе — расчерченная бумага, две колоды новых атласных карт и штук десять отточенных карандашей; на другом столе, у окна, — закуски, водка, рюмки.
Такой был заведен порядок: тот, у кого собирались, приготовлял водку, закуски и непременно дюжину пива. «По три бутылки на брата», — как говорил Софронов. Ужинать не садились, — сдающий карты, освобождаясь от игры, подходил к столику, пил и закусывал в одиночестве.
Когда пришли партнеры, Софронов посмотрел на часы.
— Ну, друзья, это уже свинство, из-за вас мы потеряли уйму золотого времени! — сказал он.
— Правда, Александр Васильевич, никогда не думал, что такой пунктуальный человек, как вы, может запаздывать! — добавил Юлий Борисович улыбаясь.
— С таким директором не только запоздаешь, волком завоешь, — ответил Баранов, усердно протирая платком вспотевшие стекла пенсне.
— Говорят, Власов здорово жмет на вас? — съехидничал Софронов.
— Еще как! Не везет мне с директорами. — Баранов подошел к столу, налил себе водки и выпил. — Замерз что-то, — сказал он, как бы оправдываясь. — После Василия Петровича дали феноменального бездельника. А этот форменный маньяк. Каждый день выдумывает что-нибудь новое. Не поймешь — что ему надо? Слава богу, план начали выполнять, показатели улучшаются, того гляди в передовики выйдем. Тогда почет, уважение, прогрессивка… Так нет, он, видите ли, не может примириться с отсталой технологией! На днях договорился до того, что начал утверждать, будто на наших, мол, производственных площадях мы можем увеличить выпуск продукции на пятьдесят процентов. Смешно даже! А еще этот фантазер Никитин. Не успел Власов появиться у нас, как Никитин полез к нему со своими предложениями. Мальчишке Полетову тоже вскружили голову. Эффект-то какой: у нас поммастера опережают Европу! В газетах о нем напишут, еще, чего доброго, Государственную премию дадут!
— Власов — человек энергичный, с характером, и у него светлая голова, этого отрицать нельзя, — осторожно вставил Шустрицкий: — Да и в предложениях Никитина много разумного…
— Скажите по совести, Александр Васильевич, может быть, Власов потому вам не нравится, что он знающий инженер и вмешивается в технику? — спросил Софронов. — Признаться, технология на вашем комбинате действительно дрянь, а план явно занижен.
— Возможно. Но я что-то не замечал на других руководимых вами фабриках лучшей технологии, уважаемый начальник технического отдела! — Баранов начал горячиться. — Прежде чем солидаризироваться с Власовым и брать его под защиту, вы бы лучше о себе подумали. Достаточно ему будет добиться хотя бы частичного успеха, как сразу спросят и с вас: где вы, мол, были до сих пор, уважаемые руководители? Почему не сделать на всех фабриках то, чего добились уже на одной? Это еще не беда, если только спросят, а могут заставить перевернуть все вверх дном и главку увеличат план. Вот тогда я посмотрю, как вы запоете!
— Постойте! — Юлий Борисович поднял руку. — Никто не оспаривает того очевидного факта, что технология и техника у нас отсталые, но, к сожалению, все это наследие прошлого. После революции страна была занята более серьезным делом — индустриализацией, и до текстиля не доходили руки. Тут возникает другой, я бы сказал, принципиальный вопрос. Целесообразно ли в данный момент распылять и без того ограниченные государственные средства и заниматься штопкой старых дыр? Уверяю вас, на это никто не согласится. Власов — человек ограниченного кругозора. Как все упрямцы, он этого не понимает и лезет на рожон. По-моему, он просто карьерист и горит желанием блеснуть, выдвинуться, полагая, что для этого у него имеются все данные. Шутка ли: сын ткачихи, вырос в казарме, — одним словом, пролетарий!
— Откуда вы знаете такие подробности его биографии? — спросил Шустрицкий.
— Для этого существуют анкеты. Я внимательно просмотрел его личное дело, прочитал написанную им автобиографию и пришел к заключению, что Власов вырос действительно в казарме, но вот чей он сын, это надо еще выяснять. Мать — Сорокина, сам он — Власов. Тут что-то не так. Скорей всего, Сорокина была прислугой в доме у каких-нибудь буржуев, а когда во время революции их расстреляли, то остался мальчик-сирота. Сердобольная женщина, поступая на фабрику, взяла его, по-видимому, с собой в казарму, а позже, чтобы не было кривотолков, решила выдавать мальчика за своего сына. Вот и весь сказ!
— Ну, это вы уж перехватили! Расстрелянные буржуи, осиротевший мальчик, сердобольная женщина… Целая сказка. Бросьте вы всю эту чепуху! Для проверки работников и уточнения их биографических данных существуют кадровики. Хватит, хватит об этом! Лучше займемся делом. Прошу! — Софронов подошел к столу и широким жестом пригласил партнеров.
Вытащили из колоды карты, определили, кому где сесть, кому сдавать. Игра началась. «Пики», «Пас», «Семь треф», «Мои»… Изредка кто-нибудь избито острил: «Чем я без одной, лучше друг без двух». И опять отрывисто: «Пики», «Черви»…
Во втором часу ночи, спускаясь по лестнице, Баранов взял Юлия Борисовича под руку и тихо, чтобы не слышал идущий впереди Шустрицкий, прошептал:
— Власова пора осадить, иначе с ним беды не оберешься. Вы бы поговорили с Василием Петровичем…
— Непременно! Завтра буду у него дома и обо всем поговорю, — ответил тот также вполголоса.
Развезя всех по домам, Баранов остался в машине один. Подняв меховой воротник и съежившись от холода, он сидел рядом с шофером и думал о своем разговоре с Никоновым. На душе было скверно. Вообще последнее время его не покидало чувство смутного беспокойства. Странно — даже такие приличные, сдержанные люди, как Шустрицкий, Софронов, относятся к Власову сочувственно, находят его затеи разумными! В чем дело? Может быть, ошибается он сам, Александр Васильевич, или просто новизна и смелость привлекательны?
Что Власов смел, в этом сомневаться не приходится. Энергичен, работает с увлечением. Такие, как он, не признают компромиссов, не знают середины. Они или сносят все преграды на своем пути и достигают цели, или ломают себе шею. «Может быть, в нашу бурную эпоху нужны именно такие люди…»
У поворота на Садовую, на Крымской площади, шофер резко затормозил перед мигающим светофором, и машина, качнувшись, остановилась. От неожиданности Александр Васильевич чуть не ударился головой о переднее стекло. Пенсне соскочило и упало на ковер. Он поднял его, тщательно протер кусочком замши, который всегда носил в кармане, и, водрузив на нос, огляделся по сторонам.
В этот поздний час заснеженные улицы Москвы пустели на короткое время, даже дворники, обычно дежурящие по ночам, куда-то запропастились; только одинокий милиционер в шинели, опустив шапку-ушанку, размахивая коротенькой палочкой, прохаживался под светом уличного фонаря.
Светофор снова замигал, и машина покатилась вверх по Садовому кольцу.
О чем он думал до остановки у светофора? Да, о своем разговоре с Никоновым…
Конечно, этот тип поговорит с Толстяковым и сумеет внушить ему нужные мысли. Там, где пахнет закулисной интрижкой, Никонова подталкивать не приходится, от такого рода «деятельности» он получает одно удовольствие. Впрочем, и Толстяков вряд ли нуждается во внушении. Мало-мальски зрячим людям очевидно, что начальник главка ненавидит Власова и ищет подходящего случая, чтобы избавиться от него. Вопрос в другом: правильно ли поступил Александр Васильевич, поговорив так откровенно с Никоновым? Из слепого желания убрать Власова он постепенно становится приспешником Толстякова и Никонова. Не очень-то благородная роль…
Обида на то, что его обошли, еще не исчезла, но все настойчивее звучал внутренний голос — голос совести и справедливости. Александр Васильевич часто спрашивал себя: будь он директором, сумел бы он сломать укоренившиеся на комбинате (и не только на комбинате) традиции и открыть путь новому, как это пытается сделать Власов? Вряд ли… А пора такой ломки, видимо, пришла, и кто-то должен начать. Задача Власову по плечу, в этом, может быть, и заключается закономерность его прихода на комбинат. Черт возьми, уж очень все сложно, даже думать об этом не хочется!.. Будь на месте Власова другой человек, помягче и не такой настойчивый, Александр Васильевич, может быть, и примирился бы. А так… Он не выносит одного вида этого человека. Маньяк, фанатик…
