Но объяснялось это не удачливостью, — она тут, вероятно, была почти ни при чем. «Характер — это судьба», сказал Новалис, а характер Фарфрэ был прямо противоположен характеру Хенчарда, о ком, так же как и о Фаусте, можно было сказать: «Неистовый, хмурый, он покинул пути обыкновенных людей, и ни один луч света не указал ему верной дороги».
Фарфрэ своевременно получил письмо с требованием прекратить ухаживание за Элизабет-Джейн. Но его знаки внимания к ней были столь незначительны, что это требование оказалось почти излишним. Правда, она ему очень нравилась, но после недолгого размышления он решил, что лучше ему пока не играть роли Ромео как в интересах девушки, так и в своих собственных. Таким образом, его чувство было задушено еще в зародыше.
Настало время, когда Фарфрэ — как он ни старался избегать столкновений со своим бывшим другом — оказался вынужденным прибегнуть к самозащите и вступить с Хенчардом в коммерческий бой не на жизнь, а на смерть. Он уже больше не мог отражать бешеные атаки Хенчарда, только уклоняясь от борьбы. Едва началась между ними война цен, ею заинтересовались все, а кое-кто предугадал ее исход. Все отчасти объяснялось тем, что дальновидность Севера боролась тут с упрямством Юга, нож — с дубиной, а оружие Хенчарда было такого рода, что если оно не поражало насмерть с первого или второго удара, то владелец его оказывался во власти своего противника.
Почти каждую субботу они встречались в толпе фермеров, которые еженедельно сходились на рыночную площадь по своим делам. Доналд всегда был готов и даже стремился сказать Хенчарду несколько дружеских слов, но мэр неизменно смотрел куда-то мимо своего бывшего друга с гневным видом человека, который много потерпел и потерял из-за него и ни за что не простит обиды, — смущенное недоумение Фарфрэ ничуть не умиротворяло его. В зале хлебной биржи у всех крупных фермеров, торговцев зерном, мельников, аукционистов и других дельцов были свои, официально предоставленные им стойки, на которых краской были обозначены их фамилии, и когда к знакомой череде «Хенчард», «Эвердин», «Шайнер», «Дартон» и так далее прибавилась стойка с фамилией «Фарфрэ», написанной свежей краской и крупными буквами, Хенчарда это больно кольнуло, — подобно Беллерофону[17], он отошел от толпы, с язвой в душе.
С этого дня имя Доналда Фарфрэ почти никогда не упоминалось в доме Хенчарда. Если за завтраком или обедом мать Элизабет-Джейн по забывчивости начинала говорить о своем любимце, дочь взглядом умоляла ее замолчать, а муж спрашивал:
— Как… значит, ты тоже мой враг?
Глава XVIII
Случилось несчастье, которого Элизабет с некоторых пор ожидала, как пассажир, сидящий на козлах, ожидает толчка, заметив рытвину на дороге.
Мать Элизабет заболела и почувствовала себя так плохо, что не смогла выйти из своей комнаты. Хенчард, всегда обращавшийся с ней хорошо, кроме как в минуты раздражения, сейчас же послал за самым богатым и известным врачом, которого считал самым лучшим. Наступило время ложиться спать, но свет не гасили всю ночь. Через день-два больная выздоровела.
Элизабет, не смыкавшая глаз, утром не явилась к завтраку, и Хенчард сидел за столом один. Он изумился, увидев адресованное ему письмо с острова Джерси, написанное почерком, который был ему так хорошо знаком, но который он меньше всего ожидал увидеть вновь. Взяв письмо, он смотрел на него, как на картину или видение, напоминающие о поступках, когда-то им совершенных; наконец он прочел его, как нечто завершающее события, не имевшие большого значения.
Женщина, пославшая письмо, писала, что она наконец поняла, как бессмысленно продолжать их отношения теперь, когда он женился вновь. Она вынуждена признать, что вторичная женитьба была единственно правильным выходом для него. «Итак, — продолжала она, — я, по зрелом размышлении, от души прощаю Вам то, что Вы поставили меня в такое трудное положение, ведь я помню, что, когда завязывалось наше не очень удачное знакомство, Вы ничего от меня не скрыли и со свойственной Вам суровостью указали мне на то, что в близости с Вами есть известный риск, хоть он и казался небольшим после восемнадцатилетнего молчания Вашей жены. Поэтому я считаю, что мне просто не повезло, а Вас не виню ни в чем.
Итак, Майкл, прошу Вас забыть о тех письмах, которыми я докучала Вам изо дня в день в пылу чувства. Они были написаны в то время, когда я считала, что Вы поступили со мной жестоко, но теперь я более точно узнала, в каком положении Вы очутились и как неделикатны были мои упреки.
Вы, конечно, поймете, что единственный способ обеспечить мое счастье в будущем — это сохранить в тайне наши прошлые отношения, так чтобы о них ничего не было известно за пределами этого острова. Рассказывать о них Вы, я знаю, не станете и, надеюсь, не будете о них писать. Остается упомянуть еще об одной предосторожности: ничто, написанное мною, и никакие принадлежавшие мне мелочи не должны по небрежности или забывчивости остаться у Вас. Поэтому прошу Вас вернуть мне все мои вещи и особенно письма, написанные в порыве вспыхнувшего чувства.
Сердечно благодарю Вас за щедрую денежную помощь, которой Вы, так сказать, наложили пластырь на мою рану.
Я еду в Бристоль повидаться со своей единственной родственницей. Она богата и, надеюсь, сделает что-нибудь для меня. На обратном пути я проеду через Кестербридж и в Бадмуте сяду на пакетбот. Не можете ли Вы встретить меня и принести с собой письма и прочие мелочи? В будущую среду Вы увидите меня в почтовой карете, которая меняет лошадей у гостиницы „Антилопа“ в половине шестого вечера; я надену шерстяную шаль с красным полем, и, таким образом, меня легко будет найти. Лучше не посылать писем и прочего, а передать мне все это из рук в руки.
По-прежнему навеки Ваша Люсетта».
Хенчард тяжело вздохнул.
«Бедняжка… лучше бы тебе было не знать меня! Клянусь душой и сердцем, если я получу возможность жениться на тебе, я обязан буду это сделать… обязан!»
Под этой возможностью он разумел, конечно, смерть миссис Хенчард.
Исполняя просьбу Люсетты, он вложил ее письма в пакет, запечатал его и спрятал в ожидании назначенного дня; очевидно, придуманный ею способ передачи писем из рук в руки был просто хитроумным предлогом обменяться с Хенчардом двумя-тремя словами о былых временах. Он предпочел бы не видеть Люсетты, но считая, что не будет большой беды, если он исполнит ее просьбу, вышел в сумерки и направился к почтовой станции.
Вечер был холодный, и почтовая карета запоздала. Хенчард подошел к ней в то время, когда меняли лошадей, но Люсетты не было ни в карете, ни около нее. Предположив, что планы ее почему-то изменились, он решил не ждать дольше и вернулся домой не без чувства облегчения.
Между тем миссис Хенчард заметно слабела. Она уже больше не могла выходить из дому. Однажды она долго взволнованно думала о чем-то, потом сказала, что ей нужно кое-что написать. На ее кровати установили пюпитр с пером и бумагой и, по ее просьбе, оставили ее одну. Она писала недолго, аккуратно сложила исписанный лист, позвала Элизабет-Джейн и попросила ее принести свечу и сургуч, а затем, все так же отказываясь от чужой помощи, запечатала письмо, надписала его и заперла в ящике своего письменного стола. Надпись на письме гласила:
«Мистеру Майклу Хенчарду. Не вскрывать до дня свадьбы Элизабет-Джейн». Девушка сидела у матери ночь за ночью, пока хватало сил. Нет более быстрого способа научиться серьезному отношению к миру, чем проводя бессонные ночи у постели больного в роли «бдящей», как говорят деревенские жители. С той минуты, когда мимо дома проходил последний пьяница, до той, когда встряхивался первый воробей, тишина Кестербриджа, если не считать окриков ночного сторожа, нарушалась для Элизабет только часами в спальне, которые отчаянно тикали все резче и резче, пока не начинало казаться, будто они гудят, как гонг; и все это время впечатлительная девушка спрашивала себя, зачем она родилась, зачем сидит в комнате и, мигая, смотрит на свечу; почему все вещи вокруг приняли именно ту форму, какую они имеют, а не какую-либо другую из всех возможных форм. Почему они смотрят на нее так беспомощно, словно ожидая прикосновения волшебной палочки, которая освободит их от земного плена; куда влечет ее и как возник тот хаос, называемый сознанием, который сейчас кружится в ней, как волчок. Ее глаза слипались; она не то бодрствовала, не то спала.
Больная произнесла что-то, и Элизабет очнулась. Без всяких предисловий, как бы продолжая сцену, которая разыгрывалась в ее уме, миссис Хенчард сказала:
— Помнишь записки, полученные тобой и мистером Фарфрэ, — записки, в которых вас просили встретиться с кем-то в Дарновер-Бартоне… ты тогда еще подумала, что кто-то хотел подшутить над вами?
— Да.
