Мужчины — другое дело. Каждый считал своим долгом подойти к нему и поздравить с женитьбой и с тем, что ему повезло найти такую… м-мм… сногсшибательную подругу. Клэй понимал, что уже один вид Синтии возбуждает их. И неважно, кто из них счастлив в браке, а кто не очень — любой был бы рад на время избавиться от своей страхолюдины и затащить в уголок какую-нибудь аппетитную, пухленькую, молоденькую (в меру, конечно) красотку вроде Синтии.
Он был чрезвычайно доволен, что она производит такое впечатление; он уже давно мечтал с ее помощью обрести в обществе новых друзей. После развода многие коннектикутские друзья порвали с ним. Он не раз слышал, что когда супружеская пара распадается, в стане друзей тоже происходит размежевание, но он и представить себе не мог, что лишится едва ли не всех прежних знакомых: одни открыто приняли сторону Мэрион, другие, стоило ему переехать в Нью-Йорк, попросту вычеркнули его из памяти. Это был болезненный удар по его самолюбию, однако сейчас, чувствуя, как все поддаются обаянию белокурой, женственной Синтии, он приободрился и решил, что у них есть все шансы обзавестись новым кругом друзей.
К сожалению, под конец она слегка опьянела. Миссис Карастен, одна из главных мегер в музыкальном мире, проявила к Синтии повышенный интерес. Стоя возле бара, в узкой шелковой юбке, которая обтягивала то немногое, что у нормальных женщин именуется бедрами, она непрерывно подливала вино в бокал Синтии и требовала от нее все новых рассказов про Велфорд. Синтия, думая, что обрела новую подругу, подробно описывала свой магазин и тот прекрасный городок, в котором жила прежде. Спустя какое-то время к ним присоединились две другие дамы и с той же жадностью стали выпытывать новые сведения. Она рассказала им про своих дочерей, слегка путаясь в именах и датах рождения и не успевая отвечать на градом сыпавшиеся вопросы. Обступив ее плотным кольцом и удовлетворенно кивая при каждом промахе, они с неприязнью пялились на ее бюст и вольготно разместившиеся на нем жемчуга. Во всей этой сцене было что-то отвратительное. Клэй хотел прийти ей на помощь, но когда он протиснулся и стал с ней рядом, она не обратила на него никакого внимания.
На их счастье, хозяйка объявила, что уже полночь, и начался всеобщий бедлам: гости желали друг другу всего наилучшего, супруги целовали друг друга, а заодно и всех, кто оказывался рядом. Клэй заметил, что все мужчины ухитрились расцеловаться с Синтией, стараясь, насколько позволяли приличия, подольше удержать ее возле себя. Глупо, конечно, но ему это льстило.
Дома, едва войдя в лифт, они начали обниматься. Слишком долго они не были вместе. Только сейчас он понял, как соскучился без нее, и, оказавшись в постели, с трудом себя сдерживал. Она была необыкновенно соблазнительна, он словно заново открывал для себя ее восхитительное тело.
Она, наверное, тоже стосковалась по нему за семь дней разлуки — как никогда бурно переживала любовный экстаз и потом долго конвульсивно вздрагивала, а кожа у нее от возбуждения пошла красными пятнами. Он опустил голову на подушку и принялся лениво целовать ее грудь. Полнейшее блаженство.
— Давай больше не будем ссориться, — сказал он. — Зачем лишать себя такого удовольствия?
Она повернулась к нему и ласково пригладила его волосы.
— Пока мы занимались любовью, мне что-то привиделось. Хочешь расскажу?
— Не уверен. Вместо меня был кто-то другой?
— Нет, ты был ты. Но ты меня ужасно бил. Ты страшно на меня рассердился и стегал меня хлыстом.
— Это тебя возбуждало?
— Да, в воображении.
— Хочешь, чтобы я тебя отхлестал?
Она засмеялась и слегка дернула его за волосы.
— Господи, конечно, нет! Не наяву. Но эта фантазия на меня очень подействовала. Может, потому, что я еще не протрезвела.
— Я против этих штучек с хлыстами и всяких разных вывертов.
— И слава Богу! Я же говорю — это просто игра воображения.
— И часто у тебя разыгрывается воображение? — поинтересовался он.
— Все время.
Он быстро откатился от нее, сам поразившись невольной вспышке гнева. Ему вдруг пришло в голову, что ее — такую уютную и милую — можно возненавидеть, и не на неделю, а на всю жизнь.
Самое разумное в такой ситуации, особенно если прозрение осенило тебя в два часа ночи, это постараться ни о чем не думать и поскорее заснуть. Но все же перед тем как выключить ночник, он бросил на нее последний взгляд. Она лежала на спине, уставившись широко открытыми глазами в потолок. Нос и лоб у нее блестели, пышные волосы растрепались, и дыхание отдавало чесноком. Неужели ей все равно, в каком она виде, все равно, смотрит он на нее или нет? Когда она успела стать такой безразличной к нему, к своему щедрому кормильцу? Он почувствовал, что в ней созрело какое-то решение — подбородок напрягся, словно она приготовилась к воображаемому спору. С ним? О чем?
Ему захотелось громко сказать какую-нибудь грубость, вывести ее из оцепенения, но он, как всегда, пересилил себя. Нарвешься на неприятности, потом сам будешь не рад. Так они, по крайней мере, снова стали спать вместе. Для него это была теперь единственная возможность почувствовать близость к ней и, говоря по правде, единственное удовольствие.
Глава тринадцатая
После Нового Года и нежданно-негаданно подаренного ей прощения она на несколько недель с головой ушла в отделку квартиры, стремясь максимально использовать отпущенный ей талант эстетического восприятия цвета и формы.
Альфред Лорд направлял ее, помогал развить вкус. Благодаря ему она научилась разбираться в старинном бархате, определять стоимость и качество китайского фарфора, поняла прелесть великолепных ардабильских и ханских ковров — другими словами, он приобщил ее к миру дорогих изысканных вещей, доступных лишь очень богатым людям.
Очень тактично Альфред объяснял ей, что мебель из клена не вполне… Лучше навсегда забыть, что такая существует. Приглядитесь, говорил он, к творениям великих европейских мастеров. Конечно, конечно — французская и английская мебель прекрасно сочетаются. Вот проведите рукой по спинке этого великолепного кресла времен Директории, проникнитесь этой гармонией и постарайтесь всегда о ней помнить.
Она влюбилась в изысканный стиль Директории. Само это слово зачаровывало ее. Вслед за Альфредом она пыталась произносить его на французский манер, и ей нравилось, что этот стиль возник на закате Революции, в период, когда разум ненадолго возобладал над безумием, прежде чем окончательно уступить помпезному ампиру, с его гнутыми ножками, львиными лапами и обильной позолотой.
Еще одним открытием стал стиль хепплуайт. Она всю жизнь прожила среди тяжелой викторианской мебели, которую так любила ее мать, и не представляла себе, что английская мебель может быть такой легкой и изящной. А когда она попробовала хепплуайт в сочетании со своей излюбленной Директорией, то наконец поняла, что любая гостиная может стать произведением искусства. Она делала сотни набросков различных интерьеров и засыпала с мыслью о различных цветовых сочетаниях.
Она мирилась с существованием Клэя как с необходимым компонентом решаемой ею задачи — задачи создания в короткий срок безупречно элегантного дома для себя — и для него, раз уж он все равно тут. И это позволяло ей держаться приветливо и привлекать его к своим делам, которые приобретали все больший и больший размах.
Почти ежедневно она делала покупки. Зима была слякотная. Каждое утро она со всех сторон слышала, что на улице совершенно нечем дышать, но она дышала, что же делать. Как только она выходила из квартиры, ею овладевала безумная жажда что-то предпринять, что-то купить, лишь бы не останавливаться, не прислушиваться к себе.
Обычно она ехала на такси до Третьей авеню и шла в хозяйственные магазины, где искала себе те обои и ткани, которые ей рекомендовал Альфред. Потом она шла в антикварные магазины на Мэдисон-авеню, заглядывала в салоны Парка-Бернета или Кристи или в универмаги.
Поскольку в центре поймать такси было невозможно, она шла пешком сквозь грохот пневматических молотков, вскрывающих асфальт, сирены полицейских и пожарных машин, машин скорой помощи и бесконечный несмолкаемый шум строительных площадок. Этот шум не только действовал на барабанные перепонки, но проникал во все тело, достигал спинного мозга. И тут с вами происходило что-то непонятное, но что именно — она не знала.
Ветер был холодный и пронизывающий, совсем не похожий на морской бодрящий ветерок в Велфорде. Небо по цвету напоминало китовую ворвань. Ноги скользили по обледеневшему снегу, волосы падали на лоб колючими прядями, окоченевшие руки в карманах норковой шубки сжимались в замерзшие кулаки. Она начинала ненавидеть этот город.
В Велфорде она всюду ездила на машине. Хоть жила и небогато, но у нее была своя машина и по холодным дорогам она передвигалась в тепле и удобстве. В Нью-Йорке, проходя мимо высоченных домов, она чувствовала себя маленькой и беззащитной, и ей казалось, что со всех сторон на нее наступают громадные бетонные фаллосы. В голову лезли мысли о насилии — а может, так специально и было задумано. И она вспоминала церковные шпили Велфорда, устремленные вверх для того, чтобы быть ближе к небу, а не для того, чтобы подавлять то, что внизу.
