Синтии так хотелось снова оформлять витрины, снова возиться с бухгалтерией и инвентаризацией — снова почувствовать себя хозяйкой одного из магазинчиков, этих центров притяжения на Главной улице. Ей не хватало тех минут, когда, поглядывая в окно сквозь витрину, на которой были выставлены прихватки для духовки, она думала, не зайдет ли Эл — обнимет, чмокнет в щеку и спросит, что она делает вечером. Она с тоской вспоминала, как торопила его поскорей уйти, не смущать посетителей, и как потом звонила девочкам — сказать, что будет ужинать с Элом, и попросить их убрать с газона подушки, того и гляди дождь пойдет.
Она скучала даже по безрадостным обедам, когда они все втроем — она и две ее дочки — сидели на кухне и вяло переругивались. Крошечное, ненадежное убежище в огромном враждебном мире, но все-таки убежище — и это лучше, чем, выйдя замуж, чувствовать свою полную уязвимость и незащищенность.
Как-то оставшись одна, она вдруг, безо всяких особых причин, поняла, что когда Клэй выложил перед ней брачный контракт, он как бы украл все ее былые представления о себе самой. А она, подписав контракт, стала его сообщницей. И за это она возненавидела его, но еще больше — себя.
Теперь слишком поздно. И нечего об этом думать, приказала она себе. Надо просто жить дальше.
Клэй бродил по квартире как чужой, спотыкаясь о стремянки, доски и инструменты, путаясь в проводах. Иногда Мишель, которая гордилась тем, что знала некоторые магические заклинания, принималась сверлить его взглядом, вероятно, в соответствии с каким-то зловещим ритуалом. Но и без ее колдовских чар он уже сам отдалился от Синтии и всего, что его окружало в этой квартире. Мысленно он был далеко.
Для секса отводился один и тот же час — одиннадцать вечера. Тут она никогда не подводила. Но теперь все происходило быстро и по-деловому. Они больше не говорили «люблю тебя». Отставив сантименты, они пользовались совсем другими словами — грубыми, откровенными, циничными.
Секс несколько снимал возникшее между ними напряжение, но засыпали они каждый на своей стороне огромной кровати с балдахином, которую она недавно приобрела. Ни у кого из них не было желания протянуть руку — перекинуть мост через разделявшее их пространство. Но ни один не уходил в другую комнату, хотя и мог бы — комнат хватало. Словно их связывал немой уговор. Может быть, они еще на что-то надеялись. Может, да. А может, нет.
Иногда ей приходило в голову, что, как и предсказывал Эл Джадсон, Клэй, возможно, пошаливает на стороне. Клэй был достаточно хитер и не давал прямого повода для подозрений. Человек, который в течение двадцати семи лет изменял жене и попался, только когда за ним установили профессиональную слежку, должен был виртуозно владеть искусством уверток и обмана. Маловероятно, чтобы женитьба на такой, как я, рассуждала Синтия, могла его коренным образом изменить.
Конечно, кое-какие мелочи проскальзывали, но серьезных улик не было. Например, его записная книжка: до Рождества он оставлял ее вместе с ключами и мелочью на тумбочке в спальне. После Нового Года она ее больше не видела.
С работы он возвращался более или менее вовремя. Когда задерживался, объяснения были подробные и достаточно убедительные. Джо Манхейм, пожилая жена которого вынуждена сделать аборт, попросил съездить с ним в Бронкс и помочь договориться об операции. Позвонил Джеральд, у него испортился котел парового отопления. Приехала его бывшая секретарша Джейн Торино, которая только-только оправилась после попытки самоубийства.
И конечно, без конца звонила Нэнси Крэмер, действуя по принципу: если ложь повторять очень часто, она рано или поздно станет правдой (а ложь состояла в том, будто они с Клэем никогда не были любовниками). И при каждом разговоре она неизменно приглашала Синтию на ланч, пока Синтия не попросила Клэя сказать Нэнси, чтобы она отцепилась.
В середине марта Синтия поехала в Велфорд на торжественный обед, который в ее честь устраивала мать. Миссис Мур созвала всех своих старинных подруг по благотворительной деятельности — сейчас этот были в основном вдовы — и немногих оставшихся в живых членов бридж-клуба, в котором когда-то состояли и они с мужем.
Сидя в гостиной материнского дома (оконные стекла и хрустальные конфетницы сверкают, плинтусы свежепо-крашены, розы распустились как раз в меру), Синтия ловила оценивающие взгляды гостей и видела, как они исподтишка перешептываются, хотя при этом все одобрительно кивают головой и без конца повторяют: «Ах, Синтия, ах, дорогая».
Одна из дам задержала ее руку в своей и в прямом смысле слова пересчитала бриллианты в ее обручальном кольце. Другая пощупала бархат жакета и сделала ей комплимент по поводу умело подкрашенных волос. Миссис Каллаган чуть не сняла с нее ожерелье, чтобы оценить блеск жемчужин, потом устремилась в холл посмотреть ее норковое манто и стала просить Синтию тут же надеть его для тех, кто не видел. Синтия отказалась: слишком жарко. «Пожалуйста, ну пожалуйста, ну же!» — не то упрашивали, не то приказывали они.
Она сдалась. Улыбаясь и обливаясь потом, она старалась не выходить из себя, пока они гладили мех, поджимали губы, критически склоняли набок головы и изумленно разводили руками. Кто-то из них ездил в кругосветное путешествие, кто-то проводил каждую зиму во Флориде, но баснословный финансовый (и моральный) взлет Синтии Мур затмил всех и все. По их понятиям.
Прощайте, Муры-бедняки. На сцену выходит везучая Синди.
Миссис Мур, слегка ошалевшая от лавины доброжелательных чувств, обрушившихся на ее дочь, звенящим голосом пригласила всех к столу. Они гуськом потянулись в столовую. Салфетки сложены шатром, а букет в центре стола составлен в лучшем цветочном магазине.
Усадив Синтию во главе стола, миссис Мур, не дожидаясь, пока все займут свои места, стала нарезать сочный пирог-киш со спаржей и накладывать салат. Она светилась от гордости. Время ли теперь вспоминать, что когда-то она недолюбливала Клэя и не доверяла ему? Теперь это уже не имело никакого значения. Ее друзья наконец приняли Синтию и стали относиться к ней с уважением.
Такой счастливой миссис Мур была только однажды — в день свадьбы Памелы с ее инженером.
Клэй ел все больше и больше. Раз-другой Синтия подумала, что так и умереть недолго. Его часто мучила одышка. Сердце и легкие наверняка не справляются со всеми этими фунтами лишнего веса. Представьте себе, что каждые семь лишних фунтов — это толстая телефонная книга, которую вы повсюду таскаете за собой, когда-то прочитала она в брошюре одного шутника-диетолога. Если двести сорок фунтов Клэя перевести на телефонные книги, то их получится столько, сколько в Америке крупных городов. Это какой же надо иметь костяк! А при этом рука у него была изящная, меньше, чем у нее.
Как-то вечером, за ужином, когда она держала его руку в своей, она вдруг явственно увидела его скелет и плоть на нем. Она представила, как он лежит в узком длинном гробу, вдвое уже чем надо, и как с двух сторон по краям выпирает его тело. Мало-помалу плоть исчезала и наконец остался крохотный скелетик, намного меньше, чем ее собственный.
О Господи, останови меня, спаси! Избавь меня от этого бреда! — дико, беспомощно, отчаянно взывала она про себя, ничем не выдавая своих мыслей, ничего не сказав, по-прежнему продолжая держать его за руку.
Он тогда рассказывал, как Джеральд нагрубил ему по телефону, а потом о налоге, который снова вырос, а потом пошел переодеться в купальный халат, потому что в брюках ему было тесно.
На другой день она отнесла шесть пар его брюк в мастерскую и попросила выпустить два дюйма в талии, чтобы он не мучился понапрасну. Она это сделала из лучших побуждений. Он рассвирепел. Орал, что собирается похудеть на десять фунтов. Как можно быть такой тупой и бесчувственной? Она обомлела. Раньше он никогда на нее не орал. Ей просто хотелось реабилитировать себя в собственных глазах, избавиться от чувства вины за те гадкие мысли, что нет-нет да и возникали у нее в голове. Но разве ему объяснишь?
У нее появилось навязчивое желание лишиться рассудка. Она замечала, что все чаще поступает вопреки собственным намерениям. Сыновья Клэя безумно раздражали ее — необъяснимо, неоправданно. Она не баловала их ни дружелюбием, ни вниманием, как, впрочем, и самого Клэя. И вообще улыбалась она, только когда разговаривала с Альфредом Лордом.
Я не хочу, не хочу быть такой, мысленно повторяла она, твердила как заклинание. Она чувствовала, что ее разрывают надвое. Но кто? И зачем? Она не могла, не хотела отвечать на эти вопросы. Ей казалось, будто ее подвергают мучительной пытке на дыбе. Воображение рисовало какую-то сложную деревянную конструкцию с веревками и блоками — средневековое, страшное и до жути реальное орудие пыток. А внутри этой конструкции — ее обнаженное тело, кисти и лодыжки закреплены хитроумными узлами, она извивается от боли в лопающихся от напряжения мышцах, руки и ноги все сильнее растягиваются в разных направлениях, но не разрываются до конца, слишком надежно все сочленено и, несмотря на все страдания, ей не дано соскользнуть в спасительное безумие.
