чем просто умереть. Поэтому он так хотел найти жизни смысл. Ведь если жизнь — это лишь краткий промежуток перед вечной пустотой, то надо сделать что-то, что всем понравится, что назовут важным. Нужно верить, что будешь жив, пока память о тебе жива. Нужно чувствовать себя полезным и любимым. Перед пустотой. Совершенной.
Но теперь он перестал бояться. Почувствовал, что жизнь никогда не закончится. И любовь тоже. Пока не знал, почему, но точно знал, что по-другому быть не может.
Он рылся в себе, избавлялся потихоньку от грусти. Радости пока тоже не было. Но Афоня нашёл для себя новое и теперь любимое состояние. Он нашёл спокойствие и умиротворение, равновесие в самом себе.
***
Нельзя сказать, что теперь совсем не становилось грустно. К Афоне по-прежнему подступала тоска. Но он учился с ней бороться. И только когда перестал сдаваться без боя — начал побеждать. Афоня понял, что сейчас его сознание — едва начатый, недостроенный дом, в котором пока не очень-то уютно жить. И он стал достраивать, не спеша подкладывать по кирпичику интересы, размышления, желания, мечты — всё, что хотел бы видеть и чувствовать в своём внутреннем мире.
Помимо уже привычной готовки он, например, снова вернулся к книгам. А книги, конечно, подтолкнули к кино. По некоторым каналам почти всегда крутили какие-то фильмы. Афоня любил вечерами, перед сном, приготовить что-нибудь вкусное; усесться на диван перед мягким светом старенького телевизора; погрузиться в этот удивительный мир кино. Потом кино затянуло в театр, а вкусная еда — на пробежку.
Он стал, словно ребёнок, впитывать в себя новое, старался всему найти место внутри. Ещё недавно невыносимая и отвратительная жизнь снова становилась интересной.
***
С утра всё так же на автобус, на склад. Но кое-что изменилось. Афоня перестал торопиться домой. Просто работал. Эти незамысловатые действия стали теперь только фоном. Словно физическая разминка. Он делал всё на автомате, а голову наполняли собственные мысли и рассуждения. Мог думать о чём угодно, начиная с недавно посмотренного кино и заканчивая бескрайним космосом. Создавал собственный мир внутри, а это позволяло выбирать, что туда попадёт извне. И если на пути встречалось что-то трудное и неприятное, то становилось только временным фоном, а не причиной самоубийственной тоски.
Но, тем не менее, он ушёл. Всё равно ушёл с этой работы. Ему попросту надоело. Афоня хотел готовить. Подыскал место в небольшом летнем ресторанчике недалеко от пляжа. Там он целый день стоял у мангала и готовил шашлык. Ему нравилось. Возможно, первый раз в жизни Афоне действительно нравилась собственная работа.
***
К тому моменту наступил «бархатный» сезон. Лето закончилось, ему на смену пришёл ласковый печальный сентябрь. Большинство туристов уезжали, улицы и пляжи постепенно пустели. Афоне хорошо было жить в этом городе, но он чувствовал, что засиделся. Дорога тихим шёпотом звала и манила куда-то, пока он и сам не понимал куда.
В один из тёплых южных вечеров, когда солнце уже близилось к закату, Афоня заканчивал смену и собирался уходить. Угли в мангале неспешно тлели, сытный аромат мяса распространялся по округе. Вдруг на глаза попалась до боли знакомая фигура. Молодой парень, с гитарным чехлом за спиной.
— Эй, Виталик!?
Парень удивлённо обернулся. Это был действительно он.
— Афоня!?
Афоня подошёл к нему, и они обнялись.
— Как же я рад тебя видеть. Ты как тут? А хотя, подожди, пойдём прогуляемся.
Афоня позвал сменщика и жестом показал, что уходит. Они с Виталиком пошли в направлении моря.
— Я ведь думал, ты умер тогда.
— Жив, как видишь. Даже досюда кое-как добрался. А ты? Я же тогда и палатку, и рюкзак с едой утащил. Как ты жил?
— После того, как разминулись, я в ближайшем городе вылез. Куда податься не знал. Стал работать, спал, где получится. Потом с ребятами хорошими познакомился, подучили на гитаре играть. Стал на улицах и в переходах тренькать. Так до сих пор по городам и езжу: тут поиграю, там поиграю. Путешествую, мир смотрю.
Город погружался в сумерки. В неисчислимых забегаловках играла музыка, ярко горели разноцветные вывески. Они пришли на пляж, сели на белый тёплый песок. Афоня закурил.
— Получается, ты в этой сумке теперь гитару носишь?
Виталик в ответ усмехнулся — даже сыграть могу. Пиво, кстати, будешь? — Он достал из рюкзака банку и протянул Афоне.
Афоня улыбнулся — нет, спасибо.
— Неужели бросил?
— Разлюбил. Раньше это казалось лекарством, убежищем. Но это не так.
— Тяжело, наверное, было.
— Ты знаешь, нельзя бросить что-то насильно. Это как насильно бросить девушку. Не получится, не выкинешь из головы. Можно только разлюбить. Но, вообще да, непросто. Дело в том, что я за алкоголем от себя прятался. А себя я ненавидел, ненавидел свою жизнь, весь мир ненавидел.
— А теперь что? Любишь?
— Пока нет. Но, по крайней мере, больше не презираю. Нельзя себя полюбить, если любить не за что. Нужно что-нибудь делать, чего-нибудь хотеть.
Всю жизнь я себя жалел. Думал, будто все мне должны, а мои неудачи от того, что окружающие свой долг не исполняют, не делают меня счастливым. Жалость — способ получить удовлетворение. Тебе плохо, ты себя жалеешь, становится легче, а, по итогу, ничего не меняешь. Оглянись вокруг — культура построена на жалости. Люди любят грустить. Делают культом своё бездействие, свою беспросветную тоску. Несчастная любовь, маленький человек, собственные слабости, болезни. Они не берут жизнь в свои руки — они жалеют. Писатель, певец, диктор из программы новостей. Везде жалость. А жизнь — она остаётся прежней.
Ведь самоубийцы не хотят умирать — хотят быть счастливыми. Но они сдаются. Все кругом сдаются. Сдаваться это модно. Сдаваться и себя жалеть. Строить свой мир из утешений, а не добиваться желаемого. Одни говорят, что всё плохо, другие соглашаются, все вместе жалеют друг друга и живут дальше. Но с ощущением какого-то благородства, красоты, одобрения. Единства в этом самом «плохо».
А иные вместо жалости выбирают жестокость, ненависть. Это почти то же самое, только для более импульсивных. И мир делится на жалость и жестокость. Но остаётся прежним. А те, кто что-то делают, о чём-то мечтают, чего-то хотят. В этом мире их не понимают, их либо жалеют, либо ненавидят
Вместо того, чтобы лечиться, мы воспитываем в себе мазохизм. Ещё до боя жалеем о проигрыше. Но если мир разучится бороться — проиграют все. Если бы врачи вместо лечения просто жалели пациентов, то пациенты бы умирали. Вот и в жизни, если мы видим недуг, то жалости недостаточно. Да, лечение бывает сложным. Но
