Однако, если нет одной руки, её сила восполняется в другой. Утратив терпение в неудачных самостоятельных навыках рисования, я кинулся в чтение. Книги заменили мне одну страсть другой. Научили находить и подмечать красоту. Видеть её на морозном стекле. На посуде. На крыльях бабочек. На ситцевых занавесках. На скатерти, покрывавшей обеденный стол. На резных листьях деревьев и на лепестках цветов. Научили мечтать о путешествиях в дальние страны. О поисках кладов старинного оружия и драгоценных камней. О встречах с дикими животными. О морских штормах, горных ущельях и северных льдах. Книги стали моими главными учителями. Открыли мне мир.
Моими любимыми в ту пору были «Приключения Гулливера», «Робинзон Крузо», «Золотой ключик», «Сказки братьев Гримм», «Лесная газета», «Русские народные сказки», «Конёк–горбунок», «Приключения Тома Сойера», «Тимур и его команда», другие, не менее популярные детские книги.
Осенью пятьдесят второго учеников нашей школы привели на голую площадь райцентра. Дул пронизывающий ветер, бросал в лицо мелким колючим снежком. Под ногами глухим стуком отдавалась стылая земля. В руках трепетали красные флажки. Припоминается висящая над дощатой трибуной полоса красной ткани с белой надписью: «Да здравствует 34‑я годовщина Великого Октября!» Много народу. Все кричат и машут флагами.
Я ничего не понимал, зачем и что кричат, почему размахивают флагами и что такое «Да здравствует 34‑я годовщина Великого Октября!». Нам, конечно, говорила учительница, что тридцать четыре года назад рабочие и крестьяне свергли царя, сбросили помещиков и капиталистов и установили советскую власть. Я мог повторить эти слова на уроке, но в смысл их не вдумывался. Понятие «советская власть» мне ни о чём не говорило. Оно было для меня чем–то вроде деревянной трибуны, установленной на площади. Царь, помещики и капиталисты представлялись смешными толстопузиками из карикатурного журнала «Крокодил», сброшенными с той трибуны. Смутным, далёким облаком казались мне слова учительницы «тридцать четыре года назад…» Такой промежуток времени не каждый взрослый человек осмыслит сознанием. А детский ум?
На площади кричали «Ура!». Толпы людей шли мимо трибуны. С неё что–то выкрикивали важные дядьки и тётки в дорогих пальто и шапках. Никто из ребятишек всего происходящего, называемого «демонстрацией», не понимал. Мы дрожали от холода и мечтали поскорее убежать домой к тёплой печке и горячей картошке с отварной горбушей. Кстати, с этой красной рыбой ассоциируются мои воспоминания о конце сороковых и начале пятидесятых годов. Все продуктовые магазины тогда были забиты солёной горбушей.
Но вернёмся к трибуне на тогучинскую площадь 1952 года. С неё выступал какой–то очень толстый, заплывший жиром дядька в военной форме. Ему, сытому, в добротной шинели с каракулевым воротником, пронизывающий холодный ветер был нипочём. Наверно, он и в самом деле верил, что мы слушаем его. Вспоминаю сейчас и поражаюсь безголовой тупости того пузана, без малейшего сочувствия к мёрзнувшим детишкам толкающего перед ними свои пространные речуги.
— Какой пузатый генерал! — сказали про него в толпе.
— И не генерал, а маршал Ерёменко! — поправили знатоки. — Кандидатом в депутаты Верховного Совета по нашему избирательному округу выдвинут. Голосовать за него будем.
— Ишь, ты! Отожрался как! Боров настоящий! Шинелишка на нём аж трещит, не сходится… Вот–вот лопнет…
— Тебя бы так кормили, ты бы, может, ещё и не так отъелся…
Мне на того раскормленного до безобразия маршала было наплевать. Я, как все, ждал, коченея от холода, конца этого дурацкого митинга с шествием мимо трибуны. И сейчас, откинувшись на сиденье плота, сцепив руки за головой и глядя на зеркальную гладь Симана, я думаю: «Взрослые идиоты! Тащили детей на политические мероприятия, на всякие там встречи с передовиками производства, с ветеранами войны и труда. А ребятишкам на это глубоко начхать. И не из принципа, а по причине полнейшего непонимания происходящего. Им бы, ребятишкам тех голодных послевоенных лет конфеток дать, одежонку потеплее, игрушек всяких! Это бы они поняли!
Портреты Ленина и Сталина в учебниках я тоже никак не воспринимал. Для меня они были картинками и только. Зато всё ещё помню строки глупейшего подхалимского стихотворения под этими портретами.
На дубу зелёном два сокола ясных.Один сокол — Ленин,Другой сокол — Сталин.
Мой детский умишко тщетно пытался понять, почему Ленин и Сталин — соколы? И почему сидят на дубу? Как они на него залезли? К тому же, сокол виделся мне в образе окровавленной птицы из сказки «Финист — ясный сокол». И я не мог понять, кто такие Ленин и Сталин: люди или птицы.
Какими надо быть дуболомами, чтобы печатать такую галиматью в букваре!
Другое дело — картинки! Яблоки, груши, лимоны, мандарины, апельсины… Эти фрукты и цитрусовые я тогда знал только по букварю, совершенно не имея представления об их вкусовых качествах. Примерно так, как до сих пор не представляю себе вкус папайи. И ещё я знал о их существовании по ёлочным игрушкам: румяным яблочкам из папье–маше.
Одно такое бумажное яблочко вместе с игрушечным стеклянным чайничком досталось мне с ёлки Нового 1953 года. Отец повёл меня на новогоднюю ёлку в элеваторный клуб. Женщина, наряженная Дедом—Морозом, объявила:
— А сейчас, дети, кто прочитает стишок, или споёт песенку, тому дедушка-Мороз даст подарочек с ёлки!
Желающих не нашлось.
— Ну, смелее, ребятишки! Кто хочет получить яблочко с ёлки, пусть что–нибудь расскажет Деду—Морозу, а мы все послушаем.
Толпа молчала, жадно глядя на стеклянные бусы, блескучие нити и бумажные украшения, реденько развешанные на резко пахнущей смолой сосне. Работница профкома, видимо, желая сделать приятное моему отцу — заместителю начальника элеватора, поставила меня на стул. Придерживая рукой ватную бороду, сказала:
— Стихотворение прочитает Гусаченко Гена!
Я вмиг забыл всё, что учил в школе и брякнул первое, пришедшее на ум:
Что ты спишь, мужичок?Уж весна на дворе…
И всё! Как замкнуло! Дальше ничего вспомнить не мог.
— Молодец! — похвалила профкомовская активистка в роли Деда—Мороза. — На, получи подарочек!
Сняла с ёлки бумажное яблоко и подала мне. Но тут, легко раздвинув толпу широкими плечами, вперёд вышел мой отец, видимо, не очень довольный моим выступлением.
— Пусть он ещё расскажет!
— Да, Гена, давай, что–нибудь про Новый год… Ну! — немного замявшись, согласилась работница профкома.
