– Нет, мне эта группа тоже нравится.
«Candystripe legs». He так-то легко перевести – «candystripe legs». Получается: «у человека-паука ноги в разноцветную полоску, как рисунок на леденце». Я вспомнила рассуждения Эндрю на эту тему: «Жюстин, слово «candystripe» нельзя перевести, оно непереводимо в принципе. Ты не можешь сказать "ноги в разноцветную полоску". Это будет совсем не то!»
Она наносила на мое лицо слой жидкого крема.
– Вы не любите англичан? – спросила я.
Она передернула плечами.
– Они тоже от нас не в восторге, вы не находите?
– Англичане считают нас грязными и претенциозными шовинистами.
Смех Эвы Марвиль был похож на воркование голубя.
– Грязными? Скорее, это они грязные. Все такие белокожие, женщины – такие мужеподобные… и все они – снобы. Но их музыку я обожаю. Вот этот диск «The Cure», например. Лучше придумать невозможно. Роберт Смит – гений. Его внешность, его голос, его тексты, этот клип на песню «Lullaby» – все гениально. Вы не находите? Англичане – короли музыки, еще со времен «The Beatles» и «The Stones». Стинг. Энни Леннокс. Элтон Джон. Брайан Ферри. И даже новое поколение, к примеру, «Cold Play». Мы отдыхаем с нашими доморощенными Джонни и Сарду.
A movement in the corner of the room,And there is nothing I can do.When I realise with fright,That the spiderman is having me for dinner tonight.[64]
– Расскажите мне, пожалуйста, о платье.
Ее вопрос привел меня в недоумение.
– О платье?
– Да, о платье, которое вы наденете на свадьбу, мадам.
Ни намека на раздражение в ее тоне. Вежливость, доброжелательность. Терпение.
– Я должна знать, какого цвета ваш наряд, чтобы подобрать оттенки для макияжа.
– Да, я понимаю, – пробормотала я, потом добавила: – Мое платье бронзового цвета. Но это не моя свадьба. Моя сестра выходит замуж.
– Прекрасно. Значит, ваше платье бронзовое. Что ж, оно прекрасно подчеркнет цвет ваших глаз.
Она в течение нескольких секунд рассматривала мое лицо. Потом снова улыбнулась. Крупные зубы, ямочки на щеках.
– Тогда начнем? Сначала я нанесу тональный крем. Мы сделаем легкий макияж, вы увидите, получится замечательно!
Она снова склонилась надо мной, и я ощутила запах ее парфюма – легкий цветочный аромат, который окутывал ее. И на мгновение – запах пота, практически неразличимый.
Чем больше проходило времени, тем меньше было во мне решимости завести разговор. Сказать ей, что привело меня сюда. Я не могла шевельнуться, не могла выговорить ни слова. Она заговорила мне зубы, околдовала меня своими рассуждениями об англичанах, о французах, о музыке. Она сбила меня с толку, и теперь я была во власти ее пальцев, круживших вокруг моего лица со всеми этими чудодейственными пудрами и кремами. Было поздно, слишком поздно говорить что бы то ни было, я проворонила свой шанс, испортила свой «выход на сцену»… Слишком поздно.
Я ненавидела себя. Словно в клее, застряла я в своем страхе, в своей трусости.
Роберт Смит нашептывал с придыханием:
And I feel like I'm being eatenBy a thousand million shivering furry holes[65]
Подставляя лицо, глаза, губы Эве Марвиль, я чувствовала, как тошнота поднимается к горлу продолжительным обжигающим спазмом, и говорила себе, что Роберт Смит с его безумным лицом, белой кожей, черными всклокоченными волосами и размазанной вокруг рта помадой описывает очень точно мое нынешнее состояние – мою неспособность реагировать, мою слабость, мой страх. Эва Марвиль и есть паук из песни «Lullaby», тот самый паук, который неожиданно возникает из тени, прожорливый, жадный, и мало-помалу приближается ко мне, тихо посмеиваясь. Неумолимый, наводящий ужас, он сковывает меня моим же страхом, обхватывает мохнатыми ногами, проникает своим языком мне в глаза, сжимает меня изо всех сил, душит, высасывает, опустошает. И я становлюсь для него ужином.
And the spiderman is always hungry.[66]
* * *
Легкие прикосновения к моему лицу – к векам, к бровям. Аккуратные, умелые. Она действительно старалась. Хотела сделать мне красивый макияж.
Женщина, которая сбила моего сына.
Теперь я знала, как проходит ее жизнь. Целыми днями она помогает женщинам стать красивее, продает им кремы от морщин, убирает с их тел избыток волос, рисует им другие лица, как мне' сейчас. Целыми днями ей приходится прикасаться к другим женщинам, видеть их в трусиках и лифчике, невольно представлять подробности их интимной жизни. Возможно, с годами она, как и доктора, научилась делать свою работу механически, словно не замечая самих клиенток. Где прошло ее детство? Судя по акценту, она выросла здесь, в Биаррице. В городке, ритм жизни которого подчинен графику отпусков и каникул и который с приходом зимы погружается в глубокую спячку и ждет будущего лета.
Сидя с закрытыми глазами, я пыталась пробудить в себе гнев, ярость – чувства, которые пылали во мне, когда я была в ее квартире, когда мне хотелось все переломать и разбить. Куда они подевались? Испарились. Исчезли. На их место пришло чувство неожиданное, особенное, которое обескуражило меня. Эва Марвиль была мне симпатична. Да, именно так – симпатична. Как такое возможно? И все же она мне нравилась, хотя всем своим существом я хотела бы ее ненавидеть. Непонятно почему, но мне было приятно находиться с ней рядом. Ее доброжелательность, ненавязчивость, ее гармоничные и плавные движения, ее сила, ее яркая улыбка… Перед такими, как она, легко изливать душу. Таких, как она, приятно развеселить шуткой. С такими приятно поболтать обо всем и ни о чем. Я была готова ко всему, но не к этому. Я была готова столкнуться с дамой вздорной, неприятной, у которой трусость будет написана на лице, либо с женщиной высокомерной, развращенной, злой, наглой. Я ожидала чего угодно, но только не оказаться лицом к лицу с человеком спокойным и безмятежным, у которого успокаивающий голос и мягкий заинтересованный взгляд. Я хотела возненавидеть ее, но у меня не получалось.
Послышался голос ее молодой коллеги:
– Эва, вас к телефону! Это по поводу завтрашней доставки товара.
Я открыла глаза. Она, улыбаясь, вытирала руки.
– Мадам, простите, пожалуйста, я скоро вернусь, – сказала она.
Я проводила ее взглядом до двери. Величественная походка, миниатюрные ступни, широкие бедра, округлые ягодицы, обтянутые розовым халатиком…
Я покосилась на себя в зеркало. Моя кожа стала гладкой и светлой, словно у молоденькой девушки. Я выглядела моложе лет на десять.
На столике рядом – флаконы, пудры, жидкие тональные средства, подарившие мне это новое лицо. Жидкие тени для век были нанесены на маленькую пластинку. Похожую на палитру художника. Золотисто-сиреневые. Цвета морской волны. Бирюзовые. Коричневый оттенка «мокко». Мокко… Это слово нашло меня и здесь, сегодня.
Мокко. До несчастного случая с Малькольмом «мокко» был любимым кофе Эммы, который она пила, зажмурившись от удовольствия; это был напиток с богатым вкусом, темного цвета и с густым ароматом, который временами заставлял меня пожалеть о пристрастии к чаю; Мокко – это был любимец Сесилии и Стефана, наших соседей с пятого этажа, черно-белый кот, который любил сидеть на подоконнике кухни и смотреть на нас своими желтыми глазами; это было «mocha» по-английски, причем звучавшее почти так же, поскольку «cha» в данном случае читалось как «к», но «о» было длинное и округлое, как в слове «motorway»; «мокко» – это было незабываемое пирожное с кофейным кремом, которое мы с Эндрю попробовали в немецкой Швейцарии однажды зимой. Однако теперь «мокко» – это был «мерседес», коричневая молния, которая не остановилась. «Мокко» – это были шоколадного цвета глаза Эвы Марвиль. «Мокко» – это была кома моего сына.
Кто-то заглянул в комнату. Я обернулась.
Кудрявый мальчик. Он смотрел на меня сердито и подозрительно, сунув лисью мордочку в щель двери.
– Здравствуй, – сказала я ему.
Он не ответил. Не глядя на меня, он вошел в комнату, сел на голый паркет и принялся раскачиваться взад-вперед, с присвистом вдыхая и выдыхая.
– Как тебя зовут?
В ответ – молчание. Он все так же качался из стороны в сторону. Почему-то при виде этого ребенка я начинала чувствовать себя неловко. Мне казалось, что он меня не видит. Или не хочет видеть. Я спросила себя, догадывается ли он, что это я вчера вечером пряталась у них в квартире.
Вернулась его мать.
– Арно!
Он с виноватым видом вскочил.
– Ты что здесь делаешь? Я ведь просила тебя не мешать посетительницам. Или я отведу тебя в «Club Mickey», слышишь?
Мальчик, упрямо выставив подбородок, сказал:
– Я не хочу ходить в «Club Mickey», потому что они обзывают меня дебилом, потому что я объясняю им, как устроены поезда будущего и как Энакин Скайуокер стал Дарт Вейдером, потому что он перешел на темную сторону, и потерял свою мать, и ему стали сниться кошмары, и он начал бояться потерять так же и свою жену Падме.
И снова этот бесцветный, громкий голос, заполняющий собой всю комнату.
Мать подтолкнула мальчика к двери с нетерпением, в котором угадывалась нежность.
