Вообще-то в нашем восьмом бараке помещалась только 58-я статья, а Зинка, как 162-я, находилась до прошлого года в «подконвойке», то есть в бараке, отгороженном в три ряда колючей проволокой. Зинка не раз обращалась к Дантону с просьбой перевести ее к женщинам с 58-й статьей, мотивируя свою просьбу тем, что она больше не в состоянии сидеть в «шалмане», она или повесится, или кого-нибудь «укокошит». Дантон ей категорически отказал. Тогда Зинка сшила флаг, нарисовала на нем свастику и, убежав с работы, залезла на крышу конторы, прямо над окном Дантона, стала размахивать этим самодельным флагом.
Ее судили по 58-й статье, и она торжественно вступила в наш барак, объявив, что на целых десять лет избавлена от «шалмана».
— У меня как-то так получалось, что и на воле у меня сплошной шалман, — простодушно добавила она.
В первый же вечер, когда я рассказывала женщинам какой-то английский роман, Зинка нерешительно подошла к нам.
— А мне можно послушать?
— Конечно, Зина, садись. — Я усадила ее на свои маты.
Зинка страстно полюбила мои рассказы.
Когда я стала доходить, никто так горячо не жалел меня, как Зинка. Большинство смирились перед судьбой, некоторые и о Сталине говорили: может, это так надо, аресты невиновных.
Зинка бунтовала против судьбы, кому-то грозила кулачком, бормотала проклятия вперемежку с матерщиной.
Так вот, ее друг Косолапый, зайдя к нам в барак, подошел ко мне.
— Слышь, Валя, нашего начальника Дантона на фронт забирают — давно пора… Я вот раз двадцать просился, не берут, плоскостопие у меня. Ну вот, новый начальник у нас будет Кузнецов, в прошлом чекист, я сидел у него, когда строили канал Москва — Волга, кличку ему наши дали Меценат, понимаешь. Меценат из Чека. Помешан на том, чтоб спасать работников искусства. Смекаешь, к чему дело идет? Вашего брата спасает: писателей, художников, артистов, ну и так далее. На него донос за доносом, анонимки всякие… Вот его и засунули в нашу тьмутаракань, на это Волковское, такого человека — и начальником на задрипанное Волковское. Жаль его, стоящий человек. Я никакой не артист, на гитаре только хорошо играю, и то он мне всячески помог. Он тебя спасет. Наверняка спасет. Это твоя судьба, Валюха, что Меценат из Чека у нас будет начальником.
— Чем он может мне помочь? — пожала я плечами. Разговору этому я не придала особого значения. Меня могло спасти лишь одно: если бы меня отпустили домой к родным, к маме…
Кузнецов приехал в конце ноября. Он обходил бараки в сопровождении Дантона, командира военизированной охраны (ВОХР) и всяких «придурков» (так обычно в лагере называли зека, занимавших привилегированное положение).
— Здравствуйте, женщины, я ваш новый начальник. Есть просьбы или жалобы?
Кузнецов был высок, плечист, добродушен. Просьб почти не было, Жалоб тем более.
— Гражданин начальник, у меня жалоба.
— Я вас слушаю.
Я посмотрела на командира ВОХРа, невозмутимо стоявшего рядом с начальником, и решилась…
— У меня жалоба…
Кузнецов повернулся, посмотрел на меня и поспешно сказал:
— Не вставайте.
Я всё смотрела на командира — простое русское лицо, нос картошкой, — его все панически боялись, хотя он никому не делал вреда. Говорили, что ему на время войны дана власть расстреливать без суда и следствия. Не знаю, так ли это было, но раз в году он убивал, для острастки, одного из уголовников. Перед этим долго совещались в кабинете у начальника, кого же именно. Это было распоряжение сверху.
— Я вас слушаю, — мягко повторил Кузнецов. Я коротко пояснила, что не могу жить без книг (библиотеки-то на участке нет!), что в посылку из дома мне всегда вкладывают книги и бумагу, так вот командир, который сам вскрывает посылки, бумагу «национализирует» для конторы, а книги забирает себе на курево.
— Как на курево? — ахнул Кузнецов.
— Это я точно знаю, и не далее как вчера мне дали томик моего собственного Верхарна с моими пометками на полях, дали только на часок… так вот, около половины страниц были вырваны.
Кузнецов с презрением взглянул на командира и отчеканил:
— Не позднее как через час принесите ей все книги, которые вы еще не успели искурить.
Командир густо покраснел и пробормотал:
— Так точно, принесу.
Кузнецов пошел было дальше, но вдруг вернулся:
— Кем вы были на воле?
— Я писатель.
— Она пишет стихи на фанерке, — не утерпела Зинка, — бумагу-то у нее отбирают.
Он посмотрел на меня, скользнул взглядом по телогрейке — сплошные заплаты, — по соломенным матам, на которых я лежала, взглянул на фанерку…
— Бумаги для вас достану. — И вышел из барака.
Жалоб больше не было. Вскоре командир принес все мои книги и даже извинился за вырванные листы.
Я взяла в руки, наудачу, одну из книг и заявила, что буду сейчас гадать по книге. Но сначала я рассказала всем, как я гадала в последний раз. Это было в 1937 году, во время следствия. У следователя на столе лежал полученный им в тот день книжный паек — книг двадцать — двадцать пять. Когда его вызвали к начальнику, я преспокойно вытащила из стопки томик Брюсова и спрятала в карман пальто. В камере все потянулись к книжке, но я заявила, что сначала погадаю. Все тоже пожелали гадать. Открыв наудачу страницу и заложив пальцем строку, я торжественно спросила:
— Что меня ожидает в ближайшие годы?
Пятеро сокамерников с замиранием сердца следили за гаданием.
— «Лишь смена мук».
Я ошалело смотрела на товарищей. Лица у всех вытянулись. Тогда больше никто гадать не захотел.
— А вот теперь, через шесть лет, я снова решила погадать.
— Не надо, Валя. Ну его. Это ведь глупости, а вдруг что-то страшное выпадет? Но я все же загадала.
— Ладно «Лишь смена мук», но, черт побери, когда муки кончатся, что меня ожидает?
Весь барак в ожидании замер, ответ гласил:
— «Счастье, как с неба, валится». Мы так орали «ура», что прибежали от командира ВОХРа узнать, что случилось.
— Валю Мухину ожидает огромное счастье, — пояснила дневальная.
— Какое? Амнистия, что ли?
— Не знаю, но большое. Она сейчас гадала.
— Тьфу! — Солдат ушел.
Окрыленная обещанием, я лежала на мозолистой твердой ладони судьбы и мечтала. О счастье? В чем оно? Прежде всего — это свобода! Любимая работа — писать, и бумаги сколько хочешь. И еще рядом любовь матери и сестры. Ну, а если еще любимый человек — муж, который тебя понимает и любит, — это уже полное счастье! Ну, а если еще… ребенок, то это уж сверхсчастье! Это неописуемое блаженство, только чтоб у твоего ребенка тоже было все это: свобода, любовь, творчество и, конечно, здоровье, чтоб все это оценить… А вообще счастье — понятие относительное. В каком бы отчаянном положении я ни очутилась, находились люди, которые завидовали мне. Сама не знаю, чему именно завидуют! Может, тому, что я всегда оставалась сама собой, а может, моей потрясающей способности находить радость повсюду, куда она, казалось, и не заглядывала.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
