class="p1">
Становление и рост социального государства в Европе в 1870–2020-х годах Интерпретация. В 2020 году налоговые поступления в среднем по Западной Европе составляли 47 % от национального дохода и расходовались следующим образом: 10 % от национального дохода на финансирование государства (армия, полиция, органы управления и правосудия, базовая инфраструктура в виде дорог и т. д.); 6 % на образование; 11 % на пенсионное обеспечение; 9 % на здравоохранение; 5 % на социальные трансферты (за исключением пенсий); 6 % на другие социальные расходы (жилье и т. д.). До 1914 года практически все налоговые поступления направлялись на финансирование государства.
Примечание. Приведенная здесь динамика отражает средние показатели по Германии, Франции, Великобритании и Швеции.
Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite
Особо здесь следует выделить основополагающую значимость расходов на образование – с одной стороны, как фактор равенства, с другой – как движущую силу развития. В конце XIX – начале XX века школьная система носила в высшей степени иерархический, элитарный характер. В подавляющем большинстве случаев населению приходилось довольствоваться начальным образованием, в лучшем случае – парой лет среднего. В 1870–1910-х годах расходы на эту сферу стали постепенно расти, но по-прежнему колебались на уровне 0,5–1 %, причем больше всех в этом отношении продвинулись США, в то время как Великобритания демонстрировала явное отставание[133]. Затем, в XX веке, расходы на образование выросли почти в десять раз и в 1980–1990-х годах во всех странах Запада выросли до 6 % от национального дохода, что обеспечило практически всеобщий доступ к среднему образованию и позволило значительно продвинуться в доступе к высшему. Самым показательным в плане увеличения финансирования образования в середине XX века стал пример США. В 1950-х годах доля детей в возрасте от 12 до 17 лет (мальчиков и девочек вместе), охваченных средним образованием, по другую сторону Атлантики достигла почти 80 %. В то же время в Великобритании и Франции этот показатель составил соответственно 20 % и 30 %, а в Германии и Швеции достиг ровно 40 %. Только в 1980–1990-х годах охват средним образованием в этих четырех странах вышел на уровень 80 %, которого США добились за несколько десятилетий до этого[134]. Япония, в 1880–1930-х годах и без того продемонстрировавшая ускоренную динамику развития в образовательной сфере, на фоне яростной конкуренции с Западом наверстывала упущенное гораздо быстрее: к 1950-м годам охват средним образованием в стране достиг 60 %, а к 1970-м годам вырос до 80 %.
В общем, в конце XIX века власти государств стали осознавать, что образование не просто сводится к вопросу равенства и личной свободы, но и является залогом могущества. Вторая промышленная революция, в 1880–1940-х годах распространившаяся на химическую и металлургическую отрасли, электроэнергетику, автомобилестроение, производство бытовой техники и т. д., предъявила гораздо более высокие требования к квалификации кадров. Во время первой промышленной революции, особенно в текстильной и угольной отраслях, можно было ограничиться рабочей силой, способной практически механически выполнять поставленные перед ней задачи под надзором бригадиров и мастеров, укрепив их парой инженеров. Но в ходе второй требования к рабочим значительно выросли – все большему их числу надо было хотя бы в минимальной степени владеть производственными процессами, что было немыслимо без базовых знаний в технике и математике, без умения пользоваться инструкциями к применению и т. д. Именно таким образом США, а вслед за ними и Германии с Японией, двум новичкам на международной арене, постепенно удалось опередить Великобританию в новых отраслях промышленности. Существенный отрыв Соединенных Штатов от остального западного мира в сфере производительности рабочей силы в середине XX века в огромной мере объясняется как раз развитием образовательной сферы. За несколько последующих десятилетий государства Европы преодолели этот разрыв и свели его к нулю: в 1980–1990-х годах валовый внутренний продукт за один рабочий час, равно как и производительность труда, в США, Германии и Франции практически сравнялись. По ходу еще раз отметим основополагающую важность социально-экономических индикаторов. Отказываясь принимать во внимание время работы (подобный подход хоть и является предметом горячих дискуссий, но, к сожалению, широко распространен и по сей день), мы неминуемо упускаем из виду существенный исторический прогресс в плане свободного времени, оплачиваемых отпусков и сокращения количества рабочих часов в неделю, при том, что этот вопрос в последние два века выступал в роли ключевой движущей силы, мобилизовавшей население и профсоюзы на борьбу[135].
Второй прыжок фискального государства вперед: антропологическая революция
В числе прочих мы должны подчеркнуть глубинные различия в характере первого и второго прыжков фискального государства вперед. В ходе первого, пришедшегося на 1700–1850-е годы, когда ключевые европейские страны увеличили долю налоговых поступлений с 1–2 % до 6–8 % от национального дохода, большая их часть направлялась на финансирование армии и содержание институтов государства[136]. Само оно контролировалось дворянско-буржуазными элитами и находилось на переднем крае конкуренции с другими странами, а также колониальной и торговой экспансии. В 1914–1980-х годах на первый план вышли социальные расходы. Соображения экономического и политического могущества, вполне естественно, никуда не делись, но столь беспрецедентный рост роли государства, в первую очередь, пошел на пользу бедному и среднему классам, которые в значительной степени стали его контролировать – а если не они, так по меньшей мере их представители и избранные ими политические движения, причем в условиях, которых до того не было за всю историю.
В Великобритании Лейбористская партия, получив большинство мест в результате выборов 1945 года, сразу создала НСЗ (Национальную службу здравоохранения) и масштабную систему социальных гарантий. Таким образом, в самой аристократической стране Европы, которой до конституционного кризиса 1909 года правила палата лордов, к власти пришла самая настоящая народная партия, отстаивающая интересы рабочих, и тут же стала проводить свои реформы. В Швеции, стране, где до 1910 года каждый крупный собственник при волеизъявлении мог обладать даже сотней голосов, с 1932 года при массовой поддержке избирателей из числа рабочих у власти почти без перерыва находятся социал-демократы. Во Франции Народный фронт в 1936 году ввел оплачиваемые отпуска, а весомое присутствие в парламенте коммунистов и социалистов позволило в 1945 году одобрить систему социального страхования. В Соединенных Штатах на фоне усилий народной коалиции в 1932 году к власти пришли демократы, тут же приступив к реализации новой экономической политики, поставив под сомнение догмы неограниченной свободы торговли, а также господства экономических и финансовых элит[137]. Антропологическая революция носит двойственный характер. Впервые в истории государство в столь огромном масштабе вышло из-под тотального контроля доминирующих классов. Это заслуга таких достижений, как всеобщее голосование, представительная, парламентская демократия, свободные выборы, чередование политиков, независимая печать и профсоюзные движения. Сложившуюся в результате политическую систему вполне можно совершенствовать и далее, при необходимости ценой значимых конституционных изменений, но сегодня каждый знает, что если мы хотим двигаться дальше, нам в обязательном порядке надо опираться на уже достигнутые завоевания. В 1970–1980-х годах признание данного факта привело
