Была еще американка, светловолосая, загорелая, слегка мужеподобная, в неизменных сапогах и ковбойской шляпе, она принимала участие в Кубке Анд. Отчаянная мотоциклистка тогда почти победила. Однако Мануэля впечатлили отнюдь не фокусы, которые американка вытворяла со своим мотоциклом («харлеем», само собой), а развязные манеры и полное отсутствие жеманства, позволявшее спортсменке ночевать на этапах вместе с мужчинами, пользоваться с ними одной душевой кабиной и делать свои дела в крошечном помещении, отделенном от жилой комнаты тоненькой перегородкой. Золотые были деньки! Мануэль пребывал в состоянии нескончаемой эрекции; звуки, с которыми облегчалась эмансипированная Сэнди Кэнел, превратили те соревнования в незабываемый праздник. Но ни прачка, ни Сэнди, никакой другой случайный или оплаченный опыт, ставший частью личной мифологии мотоциклиста, не мог сравниться с истинным блаженством, небесной манной, которой его одарила богиня Лукреция.
Дон Ригоберто блаженно улыбнулся. На много километров вокруг не осталось ни одной крысы. От храма Карниджи, брахманы которого уже готовили новые котлы и миски с угощением для грызунов, его отделяли целые континенты, океаны и густые леса. Здесь, на пороге утра, среди картин и книг находилось его убежище. На горизонте уже занималась алая заря. Сегодня в конторе он снова будет клевать носом. Кажется, здесь как-то особенно пахло? Вдовий аромат успел рассеяться. Он что-то слышал? Только волны и затерявшееся в их рокоте журчание женской мочи.
«Я из тех, – с улыбкой подумал дон Ригоберто, – кто моет руки перед уборной, а не после».
Уменьшительно-ласкательное меню
Я знаю, тебе нравится кушать понемножку, и чтобы все было полезненькое, но вкусненькое, и потому решила немного порадовать твой желудочек.
Завтра утречком я отправлюсь на рынок купить свеженького молочка, хлебушка только что из печки и сладеньких апельсинчиков. Я войду в твою спальню с подносиком, украшенным ароматненькой розочкой, и разбужу тебя поцелуйчиком. «Вот вам сочок без мякоти, тостики с клубничным мармеладиком и кофе с молочком без сахарка, господин мой».
На завтрак только салатик и йогуртик, как ты любишь. Я вымою листики салата латука, чтоб они блестели, и фигурно нарежу помидорчики, как на картинках в твоей библиотеке. Зелень я заправлю маслицем, уксусиком, своими слюнками и посолю собственными слезками.
К ужину только твои любимые блюда (у меня расписаны меню на годик вперед, чтобы ни одного разика не повториться). Картошечка с подливочкой, тушеные фасолинки, горошек и огурчики, жареный ягненочек, бифштексик по-чоррильски, жареная рыбка, креветочки по-лимски, индеечка с рисиком, фаршированный перчик и курочка с хрустящей корочкой. Впрочем, мне лучше остановиться, чтобы не будить в тебе аппетит раньше времени. И, разумеется, стаканчик красненького винца или холодненького пивка всегда к твоим услугам.
На десерт бабушкино печеньице, суфле по-лимски, хворост с медком, булочки, пончики, бараночки и марципанчики, пастила медовая, сырное мороженое, халва от доньи Пепы, суфле, сладкая кукурузка и пирожные из винных ягодок.
Ты возьмешь меня в кухарки? Я чистенькая, принимаю душ два раза в день. Не жую жвачку, не курю, брею подмышки, мои ручки и ножки в полном порядке, так же как грудки и попка. Я готова работать не покладая рук, чтобы усладить твое небо и наполнить твой животик. Если этого мало, я могу одевать тебя, раздевать, мыть, брить, вытирать и стричь тебе ногти. По ночам, в постельке, я стану прижиматься к тебе, чтобы ты не мерз. Я буду твоим носовым платочком, твоей кисточкой для бритья, твоей бритвочкой, твоими маникюрными ножничками, твоей ватной палочкой.
Вы примете меня, господин мой?
Твоя, твоя, твоя, кухарка с нежными ступнями
Аноним
Донья Лукреция заснула рассерженная, сжимая в руке письмо, а наутро проснулась в отличном расположении духа. Ее охватило смутное сладострастное чувство. Она аккуратно расправила бледно-голубой, приятный на ощупь листок с напечатанным на машинке текстом.
«Ничком, перед зеркалом, на кровати…» Кровать у доньи Лукреции была, хоть и не с расписанными индийскими шелками или индонезийским батиком, как настаивал ее неизвестный корреспондент. Он хотел, чтобы она легла навзничь, голая, с распущенными волосами, согнув ногу и отвернув лицо, превратилась в климтову Данаю (даже если сама она не сможет в это поверить) и притворилась спящей. Ей надлежало время от времени поглядывать на свое отражение, повторяя: «Я желанна и боготворима, я прекрасна и любима». С глумливой усмешкой и озорным блеском в глазах, отраженным небольшим зеркалом на туалетном столике, донья Лукреция расправила простыни и попыталась следовать инструкциям. Правда, она не могла видеть себя целиком и не знала, удалось ли ей правильно изобразить позу Данаи с топорной репродукции на почтовой открытке, которую таинственный незнакомец предусмотрительно приложил к письму.
За завтраком, рассеянно слушая болтовню Хустинианы, под душем и одеваясь в своей комнате, донья Лукреция размышляла о том, кто мог быть автором вчерашнего послания. Дон Ригоберто? Фончито? А что, если они вместе его написали? Какая нелепость! Нет, эта версия никуда не годилась. Логичнее всего было заподозрить Ригоберто. Весьма изысканный способ дать ей понять, что, несмотря на разрыв, она остается героиней его сумасбродных фантазий. Намекнуть, что не все потеряно. Нет. На Ригоберто это не похоже. Он ни за что не вернулся бы к женщине, которая обманывала его в его собственном доме с его собственным сыном. Что ж, если письмо написал не ее бывший муж, это мог быть только Фончито. Разве мальчишка не был помешан на картинах так же, как его отец? Разве он не обладал восхитительной и отвратительной привычкой путать реальную и нарисованную жизнь? Да, это он, больше некому. К тому же ее пасынок выдал себя, упомянув Климта. Стало быть, нужно разоблачить его, пристыдить. Нынче же.
Часы ожидания показались донье Лукреции бесконечно долгими. Женщина сидела в столовой, не спуская глаз с циферблата часов, и с тревогой думала о том, что же будет, если она ошиблась.
– Боже праведный, сеньора, можно подумать, будто вы ждете кавалера на первое свидание, – подначила ее Хустиниана.
Вместо того чтобы посмеяться, донья Лукреция вспыхнула.
Едва переступив порог столовой, ангелочек в помятой школьной форме швырнул на пол портфель и со всех ног бросился к мачехе, но та остановила его:
– Нам предстоит очень неприятный разговор, молодой человек.
В синих глазах мальчика мелькнули беспокойство и любопытство. Он, скрестив ноги, уселся на полу подле мачехи. Донья Лукреция заметила, что на одном ботинке у него отскочила пряжка.
– О чем, интересно?
– Об очень неприятных вещах, – повторила она, демонстрируя письмо и открытку. – О самых подлых и трусливых людях на свете: об анонимах.
Мальчишка не побледнел, не покраснел, не повел и бровью. Он смотрел на мачеху с интересом, не выказывая ни малейших признаков тревоги. Донья Лукреция протянула ему письмо, и Фончито с очень серьезным видом, высунув кончик языка, прочел анонимку от начала до конца. Он несколько раз пробегал глазами каждую строчку.
– Здесь есть два слова, которые мне непонятны, – сообщил Фончито, подняв на мачеху ясный взгляд. – Елена и батик. У нас в академии есть девочка по имени Елена. А про батик я вообще никогда не слышал. Что это такое, мама?
– Не строй из себя идиота, – отрезала донья Лукреция. – Зачем ты это написал? Думал, я не догадаюсь, от кого письмо?
Ее немного смутило искреннее замешательство Фончито: мальчик растерянно покачал головой и вновь принялся перечитывать письмо, беззвучно шевеля губами. Когда он поднял голову, на лице его, к изумлению доньи Лукреции, сияла широченная, от уха до уха, улыбка. Вне себя от радости, Фончито захлопал в ладоши, подскочил к женщине и повис у нее на шее с торжествующим воплем:
– Мы победили, мамочка! Ты что, не поняла?
– Что я должна была понять, негодник? – отстранилась донья Лукреция.
– Ну как же! – Теперь Фончито глядел на нее с обезоруживающей нежностью. – Я о нашем плане. Он сработал. Помнишь, я говорил тебе, что собираюсь заставить папу ревновать? Видишь, у нас все получилось. Или ты передумала мириться?
– Я сомневаюсь, что анонимку прислал Ригоберто, – неуверенно проговорила донья Лукреция. – Сама я по вполне понятной причине заподозрила тебя.
Женщина совсем смешалась: Фончито смотрел на нее со снисходительной жалостью, как на слабоумную.
– Ты знаешь, что Климт был учителем Эгона Шиле? – воскликнул он вдруг, предвосхищая вопрос, уже готовый сорваться с губ доньи Лукреции. – Шиле его боготворил. Он нарисовал портрет учителя на смертном одре. Замечательный рисунок углем, «Агония», тысяча девятьсот двенадцатый год. В том же году Шиле написал «Пустынников», где он сам и Климт изображены в виде монахов.
