– Ну как же! – Теперь Фончито глядел на нее с обезоруживающей нежностью. – Я о нашем плане. Он сработал. Помнишь, я говорил тебе, что собираюсь заставить папу ревновать? Видишь, у нас все получилось. Или ты передумала мириться?
– Я сомневаюсь, что анонимку прислал Ригоберто, – неуверенно проговорила донья Лукреция. – Сама я по вполне понятной причине заподозрила тебя.
Женщина совсем смешалась: Фончито смотрел на нее со снисходительной жалостью, как на слабоумную.
– Ты знаешь, что Климт был учителем Эгона Шиле? – воскликнул он вдруг, предвосхищая вопрос, уже готовый сорваться с губ доньи Лукреции. – Шиле его боготворил. Он нарисовал портрет учителя на смертном одре. Замечательный рисунок углем, «Агония», тысяча девятьсот двенадцатый год. В том же году Шиле написал «Пустынников», где он сам и Климт изображены в виде монахов.
– Чем больше ты рассказываешь, тем сильнее я убеждаюсь, что письмо написано тобой. – Донья Лукреция старалась взять себя в руки. Ее обуревали подозрения, злила безмятежность Фончито и то, с каким самодовольством он читал ей лекцию.
– Ну же, мамуля, чем дуться на меня, лучше улыбнись. Письмо прислал папа, он хотел показать, что простил тебя и хочет помириться. Странно, что ты до сих пор не поняла.
– Ерунда. Это обыкновенная анонимка, грязная и оскорбительная.
– Не будь такой несправедливой, – пылко возразил Фончито. – Автор сравнивает тебя с Данаей Климта, пишет, что художник предчувствовал тебя сквозь годы. Что здесь оскорбительного? Папа решил наладить отношения таким изящным способом. Ты ответишь?
– Отвечать я не стану, поскольку совсем не уверена, что это он. – Сомнения доньи Лукреции стали понемногу рассеиваться. Что, если Ригоберто и вправду решил помириться?
– Как видишь, ревность – поистине чудодейственное средство, – радостно заметил мальчик. – Стоило мне сказать папе, что я видел тебя под руку с мужчиной, и он тут же нафантазировал бог знает что. Так перепугался, что решил написать тебе. Ну как, получится из меня детектив?
Донья Лукреция примолкла, скрестив руки на груди. Она никогда не обдумывала всерьез идею примирения с Ригоберто. Потому и предоставила Фончито полную свободу действий. Однако сегодня возвращение к мужу уже не казалось пустой мечтой. Вот только хотелось ли ей этого? Вернуться в Барранко, зажить прежней жизнью?
– Кому, кроме папы, придет в голову сравнить тебя с Данаей Климта? – настаивал мальчик. – Сама посуди. Он напоминает тебе о ваших ночных играх.
Донья Лукреция поперхнулась.
– О чем ты… – пробормотала она, не в силах разубеждать его.
– Ну как же, мама. – Фончито сделал выразительный жест правой рукой. – Я говорю о ваших играх. Когда он говорил: сегодня ты Клеопатра, сегодня Венера, а сегодня Афродита. И ты изображала картины, чтобы доставить ему удовольствие.
– Погоди-погоди… – Донья Лукреция была так ошеломлена, что даже не могла как следует рассердиться, и чувствовала, что любое слово выдаст ее с головой. – С чего ты взял, у тебя чересчур богатое воображение, и к тому же, к тому же…
– Ты же сама мне рассказывала, – оборвал ее пасынок. – Какая ты беспамятная, ей-богу. Взяла и все позабыла.
Донья Лукреция утратила дар речи. Неужели она и вправду рассказывала ребенку о таких вещах? Она, как ни старалась, не могла припомнить ничего подобного. Донья Лукреция определенно не заводила с Фончито такого разговора, не упоминала картины ни прямо, ни косвенно. Никогда, ни разу, ни под каким видом. И что же? Выходит, Ригоберто поделился с сыном? Нет, он ни с кем не обсуждает свои фантазии. Только с ней и только ночью. Этому правилу они неукоснительно следовали все десять лет брака; ни в шутку, ни всерьез не говорить при свете дня о том, что происходит в супружеской спальне. Чтобы не превращать любовь в обыденность, чтобы сохранить ее сакральную, магическую ауру, как говорил Ригоберто. В самом начале супружеской жизни, когда донья Лукреция только начинала постигать тайный мир своего мужа, он попросил ее прочесть книгу «Homo Ludens» Йохана Хейзинги [81], который полагал, что залогом счастья влюбленных могут стать игры и священное для обоих пространство. «Нашим сакральным пространством была постель», – подумала женщина. Они с Ригоберто были счастливы, играя в свои ночные игры, которые поначалу слегка обескураживали ее, а потом захватили, заполнили ее жизнь – ее ночную жизнь – и всякий раз дарили что-то новое. Так продолжалось бы и по сию пору, если бы не безумная история с мальчишкой.
– Кто без причины смеется – в своих грехах признается, – раздался звонкий голосок Хустинианы, которая, по обыкновению, принесла чай и тосты. – Привет, Фончито!
– Папа написал мамочке письмо, и скоро-скоро они помирятся. Все как я говорил, Хустита. Ты приготовила мне тосты?
– Сегодня с маслом и клубничным мармеладом. – Хустиниана уставилась на донью Лукрецию. – Вы собираетесь помириться с сеньором? Значит, мы снова переедем в Барранко?
– Чушь, – отмахнулась сеньора Лукреция. – Ты что, его не знаешь?
– А вот посмотрим, – заявил Фончито, налетая на тосты, пока донья Лукреция разливала чай. – Хочешь пари? На что спорим, что вы помиритесь?
– Идет, – сдалась донья Лукреция. – А что я получу, если ты проиграешь?
– Поцелуй, – усмехнулся мальчик и подмигнул мачехе.
Хустиниана расхохоталась:
– Ну вот что, голубки: я, пожалуй, пойду и оставлю вас наедине.
– Помолчи, дурочка, – прошипела донья Лукреция, но девушка уже скрылась за дверью.
Чай они допивали в полном молчании. Донья Лукреция размышляла, какой будет их жизнь с Ригоберто после всего, что произошло. Нет, такую глубокую трещину не заделать. Приключилось нечто ужасное, и ничего уже нельзя исправить. Разве возможно, чтобы они, все трое, вновь поселились под одной крышей? Женщина ни с того ни с сего вспомнила, как двенадцатилетний Иисус вступил в храме в спор со старцами и посрамил их. Но Фончито вовсе не был божественным отроком, вроде Иисуса. Скорее уж Люцифером, юным князем тьмы. Это невинное дитя одно повинно в случившемся.
– Знаешь, чем еще я похож на Эгона Шиле? – Голос Фончито вывел донью Лукрецию из задумчивости. – Мы оба шизофреники.
Как ни старалась донья Лукреция, сдержать смех ей не удалось. Впрочем, она тут же замолчала, уловив за беспечностью пасынка нечто зловещее.
– Ты хоть знаешь, что такое шизофрения?
– Это когда кто-нибудь думает, что он не один, а их двое или больше, – старательно выговорил Фончито. – Мне папа вчера объяснил.
– Тогда ты вполне можешь им быть, – вкрадчиво проговорила донья Лукреция. – В тебе прекрасно уживаются ребенок и старик. Ангел и демон. Но при чем тут Эгон Шиле?
Мордочка Фончито снова расплылась в довольной улыбке. Пробормотав: «Минуточку», он выудил из портфеля увесистый альбом с репродукциями. Донья Лукреция была готова поклясться, что в портфеле помещались еще по крайней мере два таких фолианта. Он что, повсюду таскает их за собой? Маниакальная страсть мальчишки ко всему, что связано с давно умершим художником, начинала утомлять донью Лукрецию. Если ей еще когда-нибудь доведется поговорить с Ригоберто, она первым делом попросит его отвести сына к психологу. Женщина усмехнулась. Что за нелепая идея: давать бывшему мужу советы по поводу воспитания ребенка, из-за которого рухнула их семья. Еще немного, и она сама окончательно спятит.
– Взгляни, мама. Ну, как тебе?
Она взяла из рук мальчика книгу и принялась вглядываться в репродукции, стараясь сосредочиться на кричащих, контрастных образах: повсюду были изображены мужчины, по одному, по двое или по трое; одетые, завернутые в тоги, голые, они со всех сторон наступали на донью Лукрецию, смотрели ей прямо в глаза, бесстыдно демонстрировали гигантские члены.
– Шиле после Рембрандта написал больше всех автопортретов.
– Это не значит, что он шизофреник. Скорее уж нарциссист. Как тебе кажется, Фончито?
– Ты невнимательно смотрела. – Мальчик пролистал несколько страниц. – Неужели не видно? Он же повсюду раздваивается и расстраивается. Вот здесь, например. «Глядя на самих себя», тысяча девятьсот одиннадцатый год. Кто все эти люди? Он сам. А «Пророки (Двойной автопортрет)» того же года? Приглядись повнимательнее. Снова он, одетый и раздетый. И еще «Тройной автопортрет», два года спустя. Теперь он в трех лицах. И вот здесь, справа, еще три маленькие фигурки. Так он себя видел, все это разные Эгоны Шиле, слившиеся воедино. Что это, если не шизофрения?
Голос Фончито дрожал, глаза сверкали, и донья Лукреция поспешила успокоить его.
– Шиле действительно был предрасположен к шизофрении, как многие творческие натуры, – начала она. – Художники, поэты, музыканты. У них очень сложный внутренний мир, его не вместить одной личности. Но ты самый нормальный ребенок на свете.
– Не говори со мной как с несмышленым младенцем, пожалуйста, – обиделся Фончито. – Я таков, каков я есть, ты сама только что это сказала. Старик и ребенок. Ангел и демон. В общем, шизофреник.
