– Что ж, вот вы и назвали десяток имен, а прежде мялись, – сказал удовлетворенный Праведников.
– Из газет все, из газет.
– Полно скромничать, Иосиф Альбинович. Вы же были тогда в центре событий. Чуть не в правительстве, пока наши вас оттуда не вышибли.
– К сожалению, это было правительство безо всяких полномочий…
Дело было так. Грушевский привез в Белую Церковь Винниченко, человека Иозефу малоприятного. Сидя под цветущей яблоней за чайным столом говорили о надвигающейся катастрофе, которую готовит Украине авантюрист Петлюра. Начинал-то военную карьеру бывший страховой агент скромно, сделался атаманом гайдамацкого коша. Но нынче шагнул уже на пост главного атамана армии и флота – никакого флота, впрочем, у него не было. И метит в диктаторы, глядит в Наполеоны. Решено было брать дело в свои руки. Тут же организовали Малую раду из трех присутствующих, о чем составили протокол. Первым пунктом первого же заседания значилось отстранение Симона Петлюры от власти путем передачи полномочий от Центральной рады к Малой. С атаманством постановили разобраться позже: кажется, никак было не избежать временно сохранить за Петлюрой портфель военного министра при новом правительстве – он пользовался популярностью у части войск. А другой кандидатуры пока не было. Так или иначе, постулировалось главное: разделение власти военной и политической…
Конечно, это садовое решение ни на что не повлияло. Хотя осенью Винниченко удалось побыть на посту президента восстановленной Украинской народной республики пару месяцев. Но совещание под яблоней имело-таки свои последствия. Каким-то неведомым образом об этом заседании Малой рады – первом и последнем – Петлюре стало известно.
Самые печальные последствия это могло иметь для Винниченко как члена петлюровского правительства, и ему не удалось бы избежать обвинения в измене в военное время, но события развивались так бурно, стремительно и непредсказуемо, что все это забылось и стерлось. Во всяком случае, так всем троим казалось.
Петлюра оказался превосходным интриганом – назвать этого недоучку политиком язык не поворачивался – и ловко лавировал между теми и другими. Внятной программы, впрочем, и у него не было. Основная мысль украинской интеллигенции была такова: поскольку русские сами переживают смуту и разброд, то они не способны выдвинуть зрелых и умелых лидеров, таких как Эберт и Носке в Германии, а в Италии Муссолини. Украина оказалась предоставлена сама себе, и это ли не удачный момент, не единственный шанс, который выпадает раз в век: прав немецкий писатель Рорбах – Украина станет независимой и войдет, наконец, в семью европейских народов (41). Эту немудрящую мысль разделял и сам атаман.
Иозеф, сидя на даче в Белой Церкви и сочувствуя всячески идее независимости родины, как и всякой независимости, хоть Гавайских островов, понимал, однако, что в нынешних условиях полная незалежность – это прекраснодушие и пустая мечтательность. Вон и Грушевский осторожничает, вчера за чаем под сбросившей уже свой цвет и готовившейся плодоносить яблоней говорил долго, но было ясно – дальше идеи автономии он не идет. Что ж, он историк, знает, что с семнадцатого века объединение с Россией, включая церковное, основанное на греческом православии, привело к полному отделению, с одной стороны, от мусульманской Турции, с другой – от католической Польши. И что, как и во времена Хмельницкого, в условиях войны и революции отделение от России неизбежно приведет к присоединению к той же Польше, или к Турции, а то и к Германии. Но националисты в раже незалежности согласились бы и на папу римского.
Поднялась война настоящего вольнобесия, и неистовые борцы-украинцы слышать не хотели доводов умеренных. С упрямством фанатика Дорошенко звал тотчас объединиться с Донской областью, а неуемный неумный Лизогуб мысленно уже прихватил Орловщину. Не смешиваясь ни в коем случае с малороссами Шульгина, движением откровенно и прямо прорусским, умеренная национальная интеллигенция, которую Грушевский и представлял вместе с Винниченко, напоминала, что с прошлого века, не порывая с Россией, прозорливцы-романтики изучали собственную историю и свой фольклор, постепенно и осторожно воспитывая украинское сознание в духе кирилло-мефодиевского братства. Хорошо еще и то, что русские либералы мирятся с украинством, наивно полагая, будто это, мол, игрушечные флаги и самоуспокоительные трели – помашут-помашут, попоют-попоют да и успокоятся.
В этом был, конечно, оттенок неприятного высокомерия. Что ж, понятно, в сравнении с мощной русской культурой достижения украинцев казались ничтожными. Но даже это понимание не рассеивало раздражения и даже обиды: уж очень русские интеллигенты покровительственно относились к украинцам, снисходительно-ласково, как к малолетним…
Немцы проигрывали войну – это было всем очевидно уже к исходу лета. Население – его в годы перемен и правые, и левые, и те, что посредине, наверху и сбоку, всегда льстиво именуют народ – их возненавидело. Ходили слухи, что на окраинах нападают на немецкие патрули.
Толпа всегда ненавидит проигравших.
А ведь еще совсем недавно – льнула. В первое время оккупации был момент, когда обыватель на немцев очень надеялся. Мол, уж эти-то наведут порядок и пойдет по-прежнему мирная и милая, сытая приятная жизнь с полными лавками, вкусными и дешевыми iдальнями, сладко пахнущими за квартал цукернями и соблазнительными кафешантанами. Куда там.
Поначалу немцы искали опоры в украинской буржуазии, но она оказалась сплошь русско-еврейской. Из этого разочарования, должно быть, немцы взялись за дело и оказались умелыми и азартными мародерами: уже и высшие офицеры посылали посылки в Германию, а от мелких чинов и от солдат украинское добро шло на Запад эшелонами, даже сало посылали. Немецкие солдаты шатались по городу пьяные, с красными бантами на груди; может, такое украшение, по их мнению, облегчало задачу соблазнения местных, тоже пьяных, уличных шалав? Городом овладело иррациональное истерическое возбуждение: точно такое в России во время войны умело подогревал в массах Ленин. Что ж, в условиях хаоса удобнее хватать власть.
Неизвестно откуда, на волне бурления национальных чувств, с одной стороны, призывов всеукраинского кадета Григоровича-Барского к присоединению к Австрии, которая обеспечит-де полную свободу политической украинской мысли, с другой, восстаний в Галиции и на Дону, и появился опять в их жизни брат Леопольд. Было это – как бы вспомнить точнее – осенью, кажется. Да, осенью, яблоки падали, перед восстанием против Гетмана в Киеве. И до нового воцарения Петлюры с Винниченко – они, как говорят марксисты, были классово близки… Потом Киев пал под ноги большевиков.
Леопольд чудесно преобразился: из ксендза он стал подтянутым, не без щегольства офицером, но с пастырской строгостью в прямой фигуре. Причем в неожиданном чине – адъютанта самого Гетмана. Леопольд прислал в Белую Церковь коляску, возница передал короткую записку, что-то вроде иронического czy moge pana zaprosic[16]. Это было приглашение на аудиенцию с Его Светлостью Ясновельможным Паном Гетманом Всея Украины.
Сговорились на ближайшую пятницу.
Повезли Иозефа прямиком в Липки, где квартировал немецкий конвой Гетмана и был гетманский штаб. Леопольд встретил в вестибюле, торопясь, дважды поцеловал младшего брата и в своей сухой манере, чуть иронически, сказал, что Гетман желает его, Иозефа, видеть.
Иозеф удивился: что ж такого ты обо мне ему наговорил…
Леопольд усмехнулся:
– Ты общаешься с интеллигенцией, Гетман хотел бы знать твое мнение…
Кабинет был скромен и строг, что казалось странным при всеобщем стремлении в те годы, как и во всякие революционные, к театральщине и показухе: никакой романтической драпировки под старину, никаких украинских рушников и куренных флагов. На большом столе в центре – цветная карта Европы, которую издалека можно было принять за расшитую скатерть. Украина, разумеется, была посередине.
Гетман тоже был прост и строг. В казачьей черной черкеске с косыми газырями, бритый наголо, с умными темными глазами. Впрочем, едва он заговорил, как показался Иозефу не боевым офицером, а старинным усадебным шляхтичем, превратившимся на Украине в добродушного русского барина. Впрочем, был он и авантюрист: положение, в котором он оказался благодаря нынешнему и неожиданному, совсем сказочному изгибу русской истории, не столько заботило, сколько забавляло его. Атмосфера заговора бодрила. Говорил он по-русски совсем чисто и совершенно по-приятельски сказал Иозефу, что для него, русского офицера, измена присяге, царю – тяжелое испытание и бремя. К тому ж это его двойственное положение: то ли он монарх, то ли глава республики – казалось, эта противоречивая политическая роль очень его развлекала. Глаза Гетмана играли. Уж не тайный ли он русофил, подумал Иозеф. Или зачем-то ломает комедию.
