По воспоминаниям Нины, отчим относился к детям с ровным теплом, и они ни в чем не нуждались. Из ее детских впечатлений Иозефа особенно позабавило одно. После того как она осталась вдовой вторично, мать сдавала комнаты студентам. Один из них, как было тогда модно, был связан с социалистами и имел даже револьвер (36). Когда в дом пришли с обыском, студент сунул опасную игрушку под первую попавшуюся подушку. Это оказалась подушка Нины. Пожилой жандарм извлек оружие и сказал девятилетней девочке укоризненно:
– Такая милая барышня, а уже – анархистка.
Нина гордилась тем, что ее приняли в театральную школу Адашева, ученика Сулержицкого. И зачислили в класс молодого горячего армянина Вахтангова, которого только что взяли в труппу МХТ. Как прихотливо и чудно€ плетется сеть человечьих судеб: Сулержицкий был некогда по поручению Толстого руководителем предыдущей, перед Иозефом, группы духоборов. И они с ним чудом разминулись в Канаде.
Помимо этого совпадения Иозефа занимало и другое наблюдение: по всем признакам Нина была в этого самого горячего армянина влюблена. Она взахлеб рассказывала, как он талантлив, так молод, а его знает вся Москва. И что с ней учится некая Сонечка, удивительная, и впрямь вся праздник, умная, красивая, и, кажется, приверженица сафической любви, болтает для шика, конечно, однополая любовь нынче в моде. И что у Сонечки есть подруга, близкая, дочь основателя императорского Музея изящных искусств, что на Волхонке, тоже еще не старая, но – двое детей от неизвестных мужей, и мрачная-мрачная. В темной челке и, говорят, известный поэт. Как-то после занятий они всей своей компанией, и Наташа Хаткевич, и Юрочка с Сонечкой были у поэтессы в гостях в Борисоглебском. Пока в гостиной пили чай и рассматривали гравюры из коллекции хозяина, Нина тайком поднялась на второй этаж в детскую, дети ей показались такими неухоженными…
После свадьбы, которую сыграли, разумеется, без венчания и отметили в узком кругу, приехали на квартиру молодожена, в дом Петухова. Их новое пристанище Нина, ребячась, сразу стала называть Ку-ка-реков дом. Несмотря на ее протесты, она была вскоре изъята из объятий Мельпомены и Талии. И отдана на женские курсы иностранных языков: кроме случайных фраз из старо-греческого, гимназической латыни и хромого французского других языков, выяснилось, она не знала.
Телеграмма из Вены пришла к Мороховцам и не сразу нашла Иозефа. Составлена она была по-немецки. Из телеграммы следовало, что графиня Жозефина Милатович прибывает в Москву поездом, следующим из Вены через Варшаву. Ist eine wichtige angelegenheit[14], тчк, эти буквы были вписаны по-русски – наверное, рукой старательного, московского уже, телеграфиста.
Иозеф встретил ее поезд из Варшавы на бывшем Смоленском вокзале. Они не виделись четверть века, и он не сразу узнал свою тетку в важной немолодой даме, за которой носильщик нес два огромных, зачем-то красных, чемодана. Зато она узнала его тут же.
– Ты не изменился, – заявила она после двойного поцелуя в щеки, буднично, словно они расставались лишь на месяц. – Пожалуй, только…
Она не договорила, вглядываясь в него.
– Опростился на русский манер, – закончил он за нее по-немецки.
– А как ты меня находишь? – спросила она его, пропустив его реплику мимо ушей. В ее вопросе не было кокетства, лишь усталая грусть.
Не мог же Иозеф признаться, что тетка, очень постаревшая, ей должно было быть уже под шестьдесят, вся задрапированная и, кажется, в корсете, выглядела на его взгляд старомодно.
– Amo il tuo odore[15], – сказал он.
Она погрозила ему пальцем.
– Ты женат? – И, получив утвердительный ответ, заявила: – Никаких l’hotel! Вези меня к ней. Хочу домой после… после Хофбурга и дворцовых анфилад.
Иозеф на всякий случай взял номер в отеле, но предусмотрел и этот вариант: он был почти уверен, что первым делом тетка Жозефина захочет увидеть его жилище.
Для тетки в Ку-ка-реку-доме была приготовлена комната, и Нина ждала с завтраком. Ей было велено специально не наряжаться, и вести себя как обычно, по-домашнему. Никаких жеманностей и светских условностей.
– Ах, Ося, какими такими светскими манерами молоденькая не случившаяся актриса может похвалиться перед придворной дамой…
Тетка, едва переступив порог, не поздоровавшись толком с Ниной, принялась озираться. Прищурившись, оглядела гостиную с низким потолком и небольшими окошками, потом довольно бесцеремонно окинула взглядом Нину, даже коснулась ее шелковой белой блузки, оглядела юбку с широким кушаком и суконный жакет. И только потом, видно, довольная осмотром, расцеловала. И добавила с сожалением:
– Вот это хорошо. Хоть ты… А то Лео, видишь ли, принял целибат.
Вечером после ужина тетка и племянник сидели в ее комнате. Жозефина сделала строгое лицо.
– Вот что, Иозеф, – сказала она торжественно, – кажется, пришла пора тебе забрать свою Нину и возвратиться домой.
– Где же мой дом? – ласково держа ее руку, поинтересовался Иозеф.
– В Италии, милый, в Италии. В Триесте. – Тетка произнесла название города по латыни Tergestum. – Где родился. Город теперь не итальянский и не австрийский, а вольный имперский (37).
– И что же я там буду делать?
– Тебя ждет твой дом, это само собой разумеется. У тебя есть профессия – не зря же ты учился в Вене. Но главное, главное: ты должен принять титул! И вступить во владение родовым замком, на который имеешь по отречению Лео все права.
– Что-что? – Иозеф решил, что ослышался. Потом понял: это и было то важное дело, с каким тетка сочла нужным приехать в этакую даль. – Мужская линия графов Милатовичей пресеклась, как ты знаешь. Старший твой брат теперь ксендз и жениться он не может… Остаешься ты.
Иозеф, как ни сдерживался, не желая расстраивать милую старорежимную чудачку тетку, весело расхохотался.
– Жозефина, какой титул! Я хоть сердцем и европеец, но по паспорту – американец. И какой там замок, эти руины не стоят… не стоят и лиры.
– Ну да… ну да, – медленно сказала она. Пристально и проницательно вглядывалась она в его лицо чуть не с легкой брезгливостью. – Ну да, вижу. Что ж, ты, должно быть, тоже с ними?
И тяжело вздохнула.
– С кем, дорогая моя тетушка?
– С ними, с этими р-революционерами…
Отсюда, с Лубянки, те предвоенные годы казались блаженными. Кто не жил в Париже до девяносто третьего года, сказал некогда Талейран, тот вообще не жил. Да, именно, кто не жил тогда в России… Москва, какая сила была в этом городе, а никто и не замечал, казалось, пригляделись, думали – само собой разумеется. И что все это будет всегда – вся эта мощь и избыток… Только теперь Иозеф это начинал понимать…
Даже этот несчастный мальчик-чекист краем ухватил старую Россию. Но уже его дети никак не смогут представить себе всю цветущую сложность того русского времени, которую оказалось так легко затоптать, залить серым цветом ношеного солдатского сукна и завалить кучами окровавленного белья.
У издательского дома Атенеум дела шли неплохо. Иозеф, очевидно, обнаружил в себе издательский талант и деловую сметку. К тому же никогда не пренебрегал советами Бориса Мороховца, который немало помог ему с выбором литературы для перевода. Дело нашлось и для Нины. Легкие тексты с немецкого и английского поручались ей. А там она сама, умница, придумала издавать летучую библиотеку – тоненькие брошюрки о русских артистах и художниках, которые в основном сама и писала. Театр она знала неплохо, а теперь стала едва не ночами пропадать у Третьякова. Был случай, когда Нина действительно целую ночь напролет – служители дозволили – просидела на стульчике перед Боярыней Морозовой.
Эти ее брошюрки пошли нарасхват – популярной литературы по искусству почти не было, знатоки и критики писали высокоумно. Пожалуй, примером доступного и ясного изложения мог служить один Павел Муратов, но тот писал все больше об Италии.
И – радость огромная – перед самой войной Нина родила сына. Казалось, их упоительное счастье – как никогда прочно. Да и прочая жизнь вокруг била ключом: балеты, скандальные вернисажи, дымные богемные подвалы, трусливый шовинизм, Арлекины. Умственное кипение в Москве было удивительное, особенно старались новые философы, недавно вылупившиеся из молодых марксистов. На всех лицах – глуповатый радостный энтузиазм. Даже и революционеров никто всерьез не принимал – так, мечущиеся где-то в глубине сцены красные маски… Декаданс декаданса, называл это время Борис.
Иозеф чувствовал себя сильным телом и бодрым душой. И дом вскоре был приобретен. И по счастью и везению именно тот, давно присмотренный, с удобным флигелем, на Чистых прудах, ближе к Покровским воротам.
Нина со страстью устраивалась, сказалась материнская хватка в делах домовладения и домоводства: салфетки, скатерти, плотные гардины на случай дурной погоды и холодных ветров. Особой ее гордостью стал фарфоровый, молочно-голубой на просвет обеденный сервиз с морозными цветами: целый выводок мисочек и тарелочек, ведомый такого размера супницей, что в ней впору было крестить младенцев. И никто вокруг, не только они, счастливцы, но и почти все знакомые, – никто не слышал тогда отдаленных грозных раскатов.
