Женни выпила джин. И сказала:
– Простите. – В стакане остались только кубики льда. – Я просто думала…
– Вы тут себе напридумывали всякого…
– Тогда зачем вы мне позвонили? Вы могли просто бросить письмо в почтовый ящик, и дело с концом.
Женщина на мгновение прикрыла глаза и потом оглянулась через плечо на пустое помещение.
– Полиция отдала мне его вещи, это во-первых. – Она подняла большой палец на правой руке. – Во-вторых, я нашла в его сумке письмо, без почтовой марки. Я не знала никакой Женни Риттер из Берлина. Адрес мне ничего не говорил. Я взяла телефонную книгу и позвонила вам.
– Вы хотели знать, кто такая Женни Риттер…
– Нет. – Женщина смотрела на свои ногти. – Просто мне показалось нелепым, чтобы письма от уже умершего человека приходили по почте.
– Да, но потом…
– О таких вещах по телефону не говорят. Это вы, как медсестра, должны знать. Я хотела поставить вас в известность о том, что произошло с моим мужем.
– И мой голос не показался вам знакомым?
– А хоть бы и показался… Кто на моем месте заподозрил бы что-то подобное? Тем более, что я не знала вашей фамилии.
– И вам нисколько не любопытно, что там внутри? – Женни вынула из кармана своей кожаной куртки серый конверт, положила его между кофейными чашками. – Я бы наверняка захотела это узнать. Я всегда хочу знать правду. – Она зажгла еще одну сигарету и, дунув, погасила спичку.
– А я уже нет, – сказала женщина и отвернулась, когда к ним подошел кельнер.
– Еще один, – попросила Женни и подтолкнула вперед свой пустой стакан.
– А вам? – спросил кельнер. – Кофе?
– Нет, спасибо. Если можно, стакан воды, простой воды, из-под крана, хорошо?
– Ну конечно, – улыбнулся кельнер. На мгновение его лицо просветлело. Они молчали, пока он не поставил перед Женни джин-тоник и не пошел со стаканом в заднюю часть помещения.
– Что еще вы обо мне знаете? – тихо спросила женщина.
– Ну, ваше имя… Марианна.
– Вам это нравилось – мужчина со стеклянным глазом? Мне легко представить себе, что вы… если бы захотели…
– Дитер вообще не привлек бы мое внимание… вы что-то хотели сказать?
– Нет, ничего. Он, значит, не привлек бы ваше внимание…
– Но он чуть не поломал себе кости, когда пробирался между тремя стульями к окну, вместо того чтобы отодвинуть один стул. Сев, он тут же опять вскочил, вспомнив о пальто. Пальто он скомкал у себя на коленях, а когда принесли меню, никак не мог сообразить, что делать дальше. Он постоянно вертелся – совершая массу лишних движений, вы понимаете? Кроме того, говорил слишком тихо, и кельнерше приходилось переспрашивать. Ел он аккуратно и смотрел, не отрываясь, в свою тарелку, чтобы не встретиться взглядом со мной. Когда поел, расплатился у стойки и был таков.
– Вот, пожалуйста, – сказал кельнер. – Только она не ледяная, а просто холодная. – Он говорил с едва заметным швабским акцентом.
– Спасибо, – сказала женщина.
– Больше ничего?
– Вы очень любезны. – Она стала рыться в сумочке. Кельнер постоял минутку в нерешительности, потом сменил пепельницу и отошел от них.
Женни обхватила себя за локти.
– В следующую среду мы встретились снова. Я подумала, что он часто сюда захаживает, и он тоже решил, что я здесь завсегдатай. Он меня «снял». Это получилось чисто случайно. – Женни вертела своим левым запястьем, пока ее часы не стукнулись о стакан с джином. – Стоило мне достать сигарету, и он сразу же подносил зажигалку. Если я чересчур увлекалась разговором, сигарета гасла, и он ждал следующей возможности дать мне прикурить. И уже одно то, что он подал мне куртку, а потом придержал дверь… Когда я сообразила, к чему все идет, я сказала ему, что выросла во Фридрихсхайне, то есть в Восточном Берлине.
– Идет к чему – и что?
– Он думал, раз мы сидим здесь, на Западе, то и все вокруг должны быть западными немцами. Потому я и упомянула о месте своего рождения. Но он либо не знал, где находится Фридрихсхайн, либо…
– Он не любил Берлин. Мы туда никогда не ездили, даже в Сан-Суси. Дрезден нравился ему больше, там много итальянского барокко. И еще он обожал горы, Эльбские песчаниковые горы. Он ведь вам наверняка рассказывал, что увлекается альпинизмом. – Она пододвинула к себе стакан и, достав упаковку аспирина, бросила одну таблетку в воду.
– Впрочем, я не считала, что это так уж важно, – сказала Женни. И почесала себе одновременно обе руки. – Мы слегка выпили, и тут внезапно он предложил мне три сотни. Ему ничего другого не надо, сказал он, как только полежать рядом со мной и так же – рядом – проснуться.
Обе женщины наблюдали за аспириновой таблеткой, которая перемещалась по дну стакана, как камбала.
– Он знал, что я скоро буду медицинской сестрой.
– Мы раньше называли таких «карболовыми мышками». В больницах все девушки пахнут карболкой.
– Я сказала ему, что учусь на медсестру, но он только улыбнулся, как будто не поверил.
– Очевидно, так оно и было. Но вы разве не почувствовали себя оскорбленной? Как получилось, что вы ему не отказали?
– Да, – признала Женни – так следовало бы сделать. – Она посмотрела на занавеску, перевела взгляд на полку с бутылками граппы и на зеркальную стенку за ней, потом – на стакан, в котором, качаясь, двигалась по кругу таблетка, на ходу вставшая на ребро, почти вертикально.
– Он вам понравился?
– Когда он заметил, что я мысленно взвешиваю все за и против, то предложил пятьсот. Страха я не испытывала.
– Но в последний раз…
– Это не имеет ничего общего со страхом. – Женнина рука потянулась за джин-тоником.
– Об этом вы не хотите говорить?
– Я уже говорила. Но вы мне не верите.
– Вы только сказали, что он повел себя как садист. Женни отхлебнула глоток из своего стакана.
– Как извращенец, а не как садист.
– Простите?
– Ну – как извращенец.
– Что же он… Что между вами произошло?
– Как брикет содовой шипучки, – Женни кивнула в сторону таблетки. – Единственное, чего я хотела, когда все закончилось, так это заглянуть ему в лицо в тот момент, когда он придет вас навестить, или когда мы с ним случайно встретимся в отделении, или когда я открою дверь вашей палаты, а он будет сидеть у вас на кровати, и я спрошу, принести ли вам на ужин колбасу или сыр. Я хотела увидеть его лицо.
– Вы хотели его шантажировать?
– Я заранее представляла себе, что тогда будет твориться в его голове.
– И что же?
– Паника.
– Вы хотели…
– Чтоб он ударился в панику, да.
Женщина понимающе кивнула, потом качнула головой:
– Карболовая мышка как… нуда.
– Я не такая. И вы это прекрасно знаете.
– Вы берете деньги…
– Так получилось случайно. Так хотел он. Почему вы мне не верите?
– Вы пять раз были вместе, по вашим же словам. Следовательно, вы брали у него деньги пять раз.
– Нет, – сказала Женни. – В последний раз – нет.
– Но, так или иначе, вы брали деньги.
– Это еще ничего не доказывает. Вы не в праве меня оскорблять.
Таблетка теперь плавала на поверхности. Отдельные крупинки откалывались от нее, и их прибивало к стенкам стакана. Брызги воды, разлетаясь, попадали на конверт.
– Что ж, теперь он освободился от вас. Он умер на рыбалке. Когда его нашли, было слишком поздно.
– Я знаю, – сказала Женни. – Наше отделение проинформировали. Он мне много всего рассказывал, и о рыбалке тоже. Он ведь постоянно что-нибудь рассказывал. Рассказывать он умел.
– Он был школьным учителем.
– Он хотел объяснить мне все про Восточную Германию.
– Потому что ожесточился против нее.
– Я знаю, из-за глаза, из-за того, что ему так и не смогли как следует вставить стеклянный глаз.
– Чтоо?
– Ну конечно. Он ненавидел ГДР, потому что там так и не сумели сделать приличный глаз, по крайней мере – для него.
– Вы говорите, из-за глаза?
– И еще из-за своего прозвища.
– Это случилось вскоре после войны. Они нашли боеприпасы… Но из-за этого он не…
– Я знаю его истории, все, и о вечерней школе, и о кружке рисования, и о его учебе, и о том, как его вышвырнули…
– Без причины, без всякой причины!
– Ну да, и как ему пришлось работать на добыче бурого угля, под надзором полиции, и почему теперь его не захотели взять в качестве учителя, по крайней мере в ближайшее время, и как обидели вашу дочь, и как Конни тем не менее первой поняла, к чему здесь все идет, и эти истории про жестянки, и весь прочий вздор.
– Что еще за жестянки? – Женщина подняла стакан с уже растворившейся таблеткой.
– Он их так называл, когда рассказывал о жестяночном алтаре… Когда Дитер здесь ночевал, в квартире вашего племянника, на Лизелотте-Херман-штрассе, где в гостиной есть жестяночный алтарь… Мой брат был точно таким. Каждую такую жестянку считал величайшей ценностью. И отдал бы за нее что угодно, даже деньги.
– Вы имеете в виду пустые банки из-под пива?
– Ну да, а что же еще. Разве вы с ним никогда об этом не говорили? Ради них он перерывал мусорные баки в Михендорфе. Потому он и не может с ними расстаться. Каждая такая жестянка имела свою историю. Теперь, конечно, они стали обычным металлоломом. Теперь их можно запросто достать в любом киоске. Он это сам признал. Но по-настоящему эта перемена, видимо, еще не просочилось в его мозги.
