«Начинается, — с неудовольствием подумал Иван. — Заснет теперь под утро». Но вмешиваться не стал. Он чувствовал: у брата вдохновение, и его нельзя расплескать. Не знал, конечно, Иван что закат этот для молодого художника не только праздник освобожденных красок. Сюда, на веранду, вместе с ветром и гаснущими лучами солнца врывалось дыхание ушедших веков…
Солнце, покрываясь тускнеющей окалиной, уходило в туман, за зубчатую стену леса.
Уходил вместе с ним и Саня, уходил в дальние времена. Странные образы и видения проносились перед ним. В цепочке мелких кучевых облаков он узнавал паруса средневековых каравелл, в темных изломах туч — шлемы римских воинов и пики древнегреческой фаланги.
Закатный костер гас, уплывая за горизонт, и звал Саню еще дальше, в глубь тысячелетий. Мучительно-сладкое чувство кольнуло сердце — юноша узнал вдруг костры родного стойбища. Но вот уплыли и они, и вместе с тускнеющей зарей Саня уходил в еще более немыслимые дали, в давно угасшие времена…
Зябко поеживаясь от ночной прохлады, юноша убегал под другой, непрозрачный купол мастерской. Включив свет и приплясывая от нетерпения, хватался за кисть. Как изобразить на холсте небывалую игру красок и обрывки видений, только что уловленных им в пурпуре вечерней зари? Как воплотить на картине дыхание угасших, как закат, веков?
Дни шли, но решение не приходило. Саня улетал на «лебеде» в лесостепь, бродил в одиночестве по лугам, и голова у него кружилась от шалфейных, медовых запахов и от наплыва невиданных образов и замыслов. Картины одна заманчивей другой возникали перед ним, а из головы не выходило почему-то четверостишие старинного поэта:
Поделись живыми снами,Говори душе моей,Что не выскажешь словами, —Звуком на душу навей.Но не навевало, не выстраивалось…
Однажды Сане показалось, что из зыбкого строя видений, из этой радужной пены тумана выплывает нечто такое, что не выразить ни рисунком, ни формой, ни словом, а действительно можно лишь намекнуть звуком, неясной музыкой. Что-то степное служило этому толчком и началом. Но что? Не запахи же? И вдруг, вздрогнув, понял: ветер!
Саня садился на пригорок спиной к городу-паруснику и смотрел, как травы, набегая друг на друга, катились шелковистыми валами. Потом закрывал глаза и слушал. Как и раньше, ветер бередил душу, вызывая образы потонувшей в веках, но неугасимой в памяти родины. Но тот же древний ветер нес теперь Сане и отраду. Странную, мучительно-зыбкую, наполняющую беспокойством отраду. Чувство более властное, чем тоска по родине, овладевало им — тоска по прекрасному, по невиданной, неуловимой красоте.
В шуме ветра Саня слышал теперь не только шорохи родной саванны, но и гул ушедших веков — звон мечей в битве на Каталаунских полях, топот конницы Буденного и многое другое. Что-то емкое, огромное вставало перед ним. Это огромное хотелось воплотить в одном образе, в одной картине и назвать ее…
«Ветер времени».
Саня даже вскочил на ноги от волнения, от предчувствия дерзновенного замысла.
Домой он вернулся счастливо оживленным. Иван же, наоборот, встретил брата хмурым молчанием: обижался, что не берет его Саня с собой, не делится настроениями и мыслями.
Саня видел, что старший брат опять становится «колючим Иваном». Будет теперь дуться, иронизировать, сыпать язвительными замечаниями. «Еж»… — улыбался Саня.
Желая загладить свою вину, он через несколько дней за завтраком пригласил брата в «пампасы гравитонного века».
— Я вчера облюбовал это удивительное место. Мы там откроем филиал студии Кольцова… Кроме учителя, меня и Юджина будут Зина с отцом, Граций и Юний, еще кое-кто из студийцев. Хочешь вместе с нами провести весь день?
— Некогда, — угрюмо отговаривался Иван.
— Ты не разгибаешь спины над своими вычислениями, — не отставал Саня и в отместку за прежние колкости съязвил: — В математической пустыне ты высох и скрючился как знак интеграла.
Иван хмуро отмахивался, но в конце концов сдался.
— Ладно… Разве что посмотреть твои пампасы…
Через час братья приземлились на зеленом пригорке, где их уже ждали Зина, Юджин, Денис Кольцов и его шумные ученики. В первые минуты, обмениваясь рукопожатиями, знакомясь с юными питомцами Кольцова, Иван не мог как следует оглядеться. Но вот Саня отвел его в сторону и показал рукой: смотри.
Давным-давно, когда еще не знали синтеза белка, здесь, видимо, волнами колыхалась пшеница. А сейчас — безбрежное холмистое море васильков с белопенными, как буруны, островками ромашек. Вдали, заштрихованные знойным маревом, голубели рощи.
— Ну как? — спросил Саня.
— Красиво, как сказал бы наш Афанасий.
— Не туда смотришь! — улыбнулся Саня. — Взгляни сначала налево, на юг, а потом направо.
Слева парил в голубизне неба город Калуга. Он сливался с окружающим пейзажем, придавая ему странное очарование. Справа, далеко на севере, высился еще один город. Он походил на исполинскую триумфальную арку, сотканную из мерцающего света. Иван много раз бывал в этом двадцатимиллионном городе, семицветной дугой раскинувшемся над своим историческим центром. Но не предполагал, что Москва, это чудо гравитехники, так удивительно выглядит со стороны.
«Как радуга иди северное сияние, — подумал Иван и, взглянув на вольно раскинувшиеся внизу луга и рощи, не мог не согласиться с Саней: — И в самом деле пампасы гравитонного века…»
— Самое замечательное в том, — говорил Саня, словно угадав мысли брата, — что вся гравитехника, не нарушая гармонии, вписывается в древние степи и леса. Москва меж грозовых туч, наверное, не отличается от редкого по красоте погодного явления. Она и сейчас смотрится как картина Куинджи «Радуга». Или взгляни в небо! Не сразу скажешь, летят ли там настоящие, живые лебеди или это группа отдыхающих на летательных аппаратах. Вот эту естественность и гармонию нашего века мне хотелось бы передать в новой картине. А назову ее…
Саня вдруг замолк, осененный какой-то догадкой. Потом, размахивая руками, заговорил с возрастающим воодушевлением:
— Нашел!.. Я кажется нашел зримую основу будущей картины. Назову — «Ветры времени», а еще лучше — «Ветер тысячелетий»… На полотне, предположим, ты увидишь всего лишь эту степь. В ней то печет солнце, то гуляют веселые грозы и свистящие ливни…
— Изящно говоришь. Вот бы Афанасий восхитился!
— Не перебивай и не язви, — шутливо толкнул его плечом Саня. — Да, ты увидишь природу, не подавленную человеком, а эстетически им облагороженную. Это «лебеди», летящие в чистом небе, города-парусники и семицветные радуги будут ее естественным и гармоничным продолжением. Но это лишь видимая, зримая основа. Главное в картине — ветер, его музыка. Как передать его? Через бег облаков? Или в шорохе трав, в мерцании города-радуги? Еще не знаю… Скорее всего через особое настроение зрителя. Он должен услышать в ветре дыхание отшумевших веков — голоса рабов, строящих Парфенон, звон битв, звон скифских повозок, грохот танков… Труд и жертвы предков лежат в фундаменте нашего века. Пампасы гравитонного века — это венец предшествующей истории. Зритель должен почувствовать это. Он будет видеть на картине города-радуги и нетронутые луга, а слышать во всем этом песни древнего ветра, дующего из-за горизонта, и гул тысячелетий…
— Задумано здорово, — одобрил Иван. — Дело за картиной!
— Я ее как следует еще не вижу, — помолчав, проговорил Саня. — А главное — плохо слышу…
Ему не хотелось больше говорить о картине, и он поспешил переменить тему разговора.
После обеда Иван наблюдал, как действует «полевой филиал» студии Кольцова. По заданию учителя юные художники рисовали портрет Зины. Посмеиваясь над художниками, она смотрела на них, и выражение ее лица все время менялось. То оно было лукавым и насмешливым, то становилось серьезным. Девушка задумчиво смотрела в степь, грусть затуманивала ее глаза. Но грусть вдруг исчезла, и легкая улыбка вновь трогала губы. Вот и попробуй уловить отблески чувств и переливы настроений!
Художники хмурились и, вытирая пот со лба, поругивали Зину, говорили, что натурщица она никудышная. На это старый учитель с усмешкой возражал, что никудышных натурщиц не бывает, а бывают никудышные художники.
Понаблюдав немного за работой Сани, Иван решил прогуляться. Переходя вброд речку, заметил широкую излучину. Там величаво плавали гигантские птицы — «лебеди». Увидев человека, они дружно повернули головы в ожидании команды.
На другом берегу Иван выбрался из зарослей черемухи и зашагал в синие васильковые просторы. Шел долго, ни о чем не думая, прислушиваясь к шорохам трав и пению жаворонков. На одном из холмов оглянулся и увидел, что художники разбрелись кто куда.
