— Меня наиболее удивило такое множество карет на улицах, что я мог бы возвратиться из Бастилии во дворец по их крышам. Что же касается людей и лошадей, то я их совсем не узнал, потому что мужчины были без бороды, а лошади без хвоста.
Впрочем, Бассомпьер остался тем, кем был — прямодушным, умным и насмешливым. Но ум во Франции переменился вскоре, как переменились улицы и физиономии.
В это время случилось другое событие — перенесение бренных останков королевы Марин Медичи, этой несчастной жертвы ненависти Ришелье, который имел над Луи XIII такую власть, что не позволял сыну оказывать помощь своей матери. Она умерла в Кельне, в доме Рубенса, своего живописца, где жила с одной бедной компаньонкой, забытая всеми, и если у нее были деньги, то этим она была обязана сострадательности курфюрста. Она просила, чтобы после ее смерти ее тело перенесли в королевский склеп в Сен-Дени, но покуда Ришелье был жив, желание ее не было исполнено, и тело королевы оставляли гнить в той комнате, в которой она скончалась. Наконец, король вспомнил, что у него была мать и послал одного сановника перевезти ее бренные, заслуживающие уважения останки, и предать их земле в королевском склепе в Сен-Дени.
В Кельне отслужили панихиду, на которой присутствовало около четырех тысяч бедняков. По окончании богослужения обитые черным бархатом дроги тронулись по дороге во Францию, останавливаясь во всех городах, и местное духовенство совершало панихиды по высокой покойнице, без внесения, однако, гроба в церкви, поскольку в церемониале указывалось, что гроб может быть поставлен только в последнем жилище королей. Наконец, на двадцатый день траурная процессия прибыла в Сен-Дени.
В то время велись большие приготовления к новой кампании, но здоровье короля было так слабо, что никто не верил в войну. Казалось, умерший Ришелье, который господствовал над Луи XIII, зовет его за собой в могилу. Уже в конце февраля король опасно заболел воспалением желудка, от которого он стал было поправляться, и в первый день апреля встал с постели и провел весь день в рисовании карикатур, что стало в последнее время его любимейшим занятием. То же было и на второй день.
На третий король пожелал погулять в галерее. Сувре, первый камергер, и адъютант Шаро вели его под руки, между тем как дежурный камер-лакей Дюбуа нес стул, на который король через каждые десять шагов садился. Это было последней прогулкой Луи XIII, в последующие дни он только изредка вставал с постели, едва передвигаясь от слабости. Так продолжалось до 19 апреля.
На другой день, проведя дурно ночь, он сказал окружающим:
— Я плохо себя чувствую и вижу, что силы мои начинают уменьшаться. Ночью я просил Бога, чтобы он сократил время моей болезни. — Затем, обращаясь к Бувару, своему медику, которого мы уже видели у смертного одра кардинала, продолжил:
— Бувар, вы знаете, что я давно опасаюсь этой болезни, и я вас просил, даже принуждал сказать мне ваше мнение.
— Точно так, государь, — отвечал Бувар.
— А так как вы не захотели дать мне ответ, — продолжал король. — Я смог заключить, что болезнь моя неизлечима. Итак, я вижу, что мне надобно умереть, и сегодня утром я просил к себе епископа Меосского и моего духовника причастить меня, в чем они до сих пор отказывали.
В два часа пополудни король пожелал встать с постели, приказал посадить себя в большое глубокое кресло и отворить окно, чтобы, как он сказал, взглянуть на свое последнее пристанище, Сен-Дени, которое было хорошо видно из нового Сен-Жерменского замка, где находился король.
Каждый вечер королю читали Жития святых и какую-нибудь другую духовную книгу, что делали Лука, его секретарь или медик Шико. В этот вечер король попросил почитать размышления о смерти, содержащиеся в Новом Завете, и видя, что Лука не скоро находит соответствующее место, взял книгу сам, тотчас нашел искомую главу и чтение продолжалось до полуночи.
В понедельник 20 апреля Луи XIII в присутствии герцога Орлеанского, принца Конде и всех должностных объявил королеву регентшей. Королева стояла у кровати своего супруга и во все время его речи не переставала плакать.
Ночь 21 король провел еще хуже. Многие придворные приходили осведомиться о его здоровье, и когда Дюбуа открыл занавес постели, чтобы переменить белье, король взглянул на себя с ужасом и не мог удержаться:
— Господи, Боже мой! Как я похудел! — Потом, протянув руку к Понти, сказал:
— Посмотри, Понти, вот рука, державшая скипетр, рука короля Франции! Не правда ли, ее можно назвать рукой самой смерти?!
В этот же день совершено торжество крещения дофина, имевшего от роду четыре с половиной года. Король просил, чтобы ему дали имя Луи и назначил крестным отцом кардинала Мазарини, а крестной матерью — принцессу Шарлотту Маргариту Монморанси, мать великого Конде. Церемония проходила в часовне старого Сен-Жерменского замка в присутствии королевы, а юный принц имел на себе великолепную одежду, которую ему прислал в подарок папа Урбан. Когда после обряда крещения принесли маленького дофина к королю, тот, несмотря на свою слабость, взял его на руки, посадил на свою постель и как бы желая удостовериться, исполнено ли его желание, спросил малютку:
— Как зовут тебя, дитя мое?
— Луи XIV, — бойко отвечал дофин.
— Нет еще, мой сын, нет еще, — сказал Луи XIII, — но молись Богу, чтобы это скорее случилось.
На другой день королю сделалось еще хуже и врачи советовали ему причаститься. По желанию его величества известили королеву, чтобы она могла присутствовать на церемонии и привести детей, которых король пожелал благословить.
По окончании церемонии король спросил Бувара:
— Как вы думаете, Бувар, доживу ли я до сегодняшней ночи?
Бувар отвечал, что он вполне убежден в милости Божьей и его величество проживет гораздо более.
На следующий день король соборовался и так как после церемонии солнечные лучи вдруг показались из-за туч и ярко осветили комнату, то он взглянул на окно и видя, что Понти нечаянно встал перед окном, сказал ему:
— Эх. Понти, не отнимай у меня того, чего не в состоянии мне дать.
Понти не понял этой фразы, не понял, что хотел король сказать, и потому продолжал стоять на том же месте, пока де Тресм не дал понять, что король желает в последний раз видеть небесное светило.
На другой день Луи XIII было немного лучше, и он приказал Ниеру, своему первому гардеробмейстеру, принести лютню и аккомпанировать ему. Король запел с Сави, Мартеном, Камфором и Фордонаном арии, сочиненные им на переложенные Годо псалмы Давида. Королева, услышав пение, поспешила к королю и наравне с прочими обрадовалась, что королю стало легче.
В последующие дни королю было попеременно то лучше, то хуже. Наконец, 6 мая болезнь его величества снова усилилась, и на другой день он сделался столь безнадежен, что сказал Шико:
— Когда же я получу приятное известие, что мне надо к Всевышнему?
8 и 9 мая болезнь не ослабевала, а 9-го король так затих, что врачи стали шуметь в комнате, чтобы его разбудить, но старания их были безуспешными. Тогда они велели духовнику Дине разбудить короля. Отец Дине подошел к изголовью кровати и прокричал:
— Государь! Ваше величество! Слышите ли вы меня? Проснитесь, вы уже давно ничего не изволите кушать, все боятся, чтобы этот продолжительный сон слишком вас не ослабил!
Король проснулся и в совершенной памяти сказал:
— Я слышу вас, отец мой, и не осуждаю вас за то, что вы сделали, но те, кто заставил вас действовать таким образом, знают, что я не сплю но ночам. Теперь же, когда я несколько заснул, они будят меня! — Потом, обращаясь к лейб-медику, сказал:
— Неужели вы думаете, что я боюсь смерти? Не думайте этого, ибо, даже если мне суждено сейчас умереть, я готов. — Потом спросил духовника:
— Разве настал час моей смерти?.. В таком случае, исповедуйте меня и помолитесь Богу за мою душу.
На другой день король почувствовал себя хуже и когда, против его воли, потребовали, чтобы он покушал немного жидкого желе для поддержания сил, он запротестовал:
— Господа, дайте же мне спокойно умереть!
В тот же день около 4 часов утра дофин пришел навестить отца, но король спал. Занавес кровати был открыт и можно было увидеть, как лицо умирающего уже обезображено смертью. Камер-лакей Дюбуа подошел к маленькому принцу и сказал:
— Ваше высочество, поглядите хорошенько, как почивает король, чтобы когда вы вырастете, могли вспомнить о родителе.
Потом, когда дофин испуганными глазами посмотрел на отца, Дюбуа, державший дофина на руках, передал его г-же Лансак, гувернантке, которая хотела было унести его, как Дюбуа вдруг спросил у ребенка:
— Хорошо ли вы видели вашего папеньку, ваше высочество, и вспомните ли вы его?
— Да, — отвечал мальчик, — у него рот открыт и глаза закатились…
— Ваше высочество, желали ли бы вы быть королем? — спросил тогда камер-лакей.
