«жаба душит» — так говорят о приступе неконтролируемой жадности при незначительной трате… А теперь представьте себе какого-нибудь газетчика, который случайно узнает эту легенду, проводит свое расследование — и преподносит читающей публике! Какой-нибудь бумагомарака, восполняющий отсутствие таланта бесстыдством, непременно развил бы эту тему. Светские остолопы и твердолобые обыватели подхватили бы ее. А если бы это дошло до континента? Французские фельетонисты не упускают случая посмеяться над английскими нравами и в особенности любят приписывать нам скупость и мелочность. Образ жабы, задушившей английского аристократа при попытке совершить небольшое доброе дело, — лакомый кусочек для сатирика. Дальше — больше. Коронованная жаба на мешке с золотом — отличный образ для карикатуриста. А это уже серьезно, Ватсон, ибо затронуты интересы Британии!
Ватсон уронил стаканчик с бренди. Жидкость пролилась на брюки, но он этого даже не заметил.
— Холмс… — Лицо его выражало крайнее изумление. — Вы серьезный человек, занятый серьезными делами. Помилуйте, как может какая-то карикатурная жаба затронуть британские интересы? Французы будут смеяться над нами? Пока Британия владеет морями, это нас не касается.
— Ватсон, вы идиот, не понимающий элементарных вещей. — Холмс произнес это почти спокойно, но доктор вздрогнул всем телом, как лошадь от удара хлыста. — Ох, простите меня, дорогой друг, — спохватился великий сыщик, — я не должен был этого говорить. Впрочем, теперь придется объясняться. Вы знаете, кто такой Шарль Филипон?
— Что-то слышал, — в голосе Ватсона еще дрожала свежая обида.
— Ну, ну, дорогой друг, я ведь попросил прощения… Так вот, Филипон — знаменитый французский карикатурист, избравший мишенью для своих насмешек короля Луи-Филиппа. Он придумал гениальный ход: изображать лицо короля в виде груши, поскольку у короля были широкие скулы… Эта шуточка очень помогла Британии.
Ватсон молча уставился на Холмса.
— Видите ли, мой дорогой, Луи-Филипп был очень умным и очень опасным человеком. При других обстоятельствах он смог бы поднять свою страну к вершинам славы. Но для великих замыслов и решений ему не хватало одного: народной любви. А народная любовь необходима для великого человека, иначе великие замыслы у него даже не возникают. Как, впрочем, и у обычного человека. Ведь большинство наших лучших достижений обязаны тщеславному желанию произвести впечатление на любимого… или на любимую, если у человека не хватает душевных сил для настоящей любви. Но даже ради женщин люди совершали чудеса. Так вот, то же самое верно и для отношений правителя и подданных. Однако эта любовь должна быть взаимной или хотя бы не безнадежной. Правитель должен быть уверен в любви своего народа — или хотя бы верить, что сможет любовь завоевать. А Луи-Филипп, при всех его достоинствах, был презираем всей Францией. И он знал, знал точно, что это презрение неодолимо. Ибо его презирали не за дела, которые были блестящи, — а лишь за то, что считали грушей! Опять же филология: poire по-французски означает еще и «тупица», «простофиля». И сделал это один-единственный остроумец… Во всяком случае, так все думают, — загадочно добавил он. — Но, так или иначе, Луи-Филипп, каналья и ловкач, подготовивший и осуществивший самый изящный переворот во всей истории Франции, вел крайне робкую внешнюю политику и практически не угрожал британским интересам. Ибо знал: все тщетно. Что бы ни сделал для Франции, какие бы деяния ни совершил, на все он получал один ответ — очередную карикатуру в «Шаривари», то есть очередную грушу. Грушу, грушу, грушу! Потому его правление, несмотря на все успехи, было тусклым, лишенным блеска — а это не прощается. Нам он был удобен, и мы его поддерживали. Когда же его отношения с Англией ухудшились, мы его легко убра… то есть во Франции произошла очередная революция. После чего старая добрая Англия великодушно предоставила несчастному убежище. Луи-Филипп умер в Клермонте, графство Суррей… Неплохой заключительный штрих, вы не находите, Ватсон? Его гений убили грушей, убили заранее, не дав раскрыться, — закончил он. — Но заметьте, Ватсон, у него и в самом деле были широкие скулы, да еще и отвислые щеки. Издевка должна опираться на какие-то реальные факты, какие-то зацепки. Поэтому важно вовремя убирать с глаз подобные зацепки, чтобы те же французы в ответ на грушу не подложили нам жабу.
— Вы преувеличиваете, Холмс, — Ватсон зевнул, прикрывая рот ладонью. — Какая-то груша… То есть, конечно, ваше рассуждение остроумно, но, сдается мне, это все праздная игра ума, наподобие ваших обвинений в адрес Каина. Насмешка — это не оружие. Мы, англичане, и сами любим и умеем хорошенько посмеяться над собой.
— Ах, как вы правы, Ватсон! Мы, англичане, любим и умеем хорошо посмеяться. Юмор — наш национальный культ. Мы знаем о юморе все. И умеем им пользоваться. Как царь Митридат умел пользоваться ядами.
— Холмс, у меня такое ощущение, что я сижу в школьном классе на уроке латыни. Может быть, я все-таки напрасно остался?
— Поздно капризничать, дружище, на дворе глухая ночь, на улицах рыщут субъекты вроде Полифема, а то и похуже… Митридат Четвертый, понтийский царь, имел полезную привычку пользоваться ядами для уничтожения врагов. Он очень хорошо разбирался в ядовитых веществах и в их действии. И для того, чтобы они не действовали на него самого, регулярно принимал небольшие дозы отравы, постепенно их увеличивая. В конце концов его организм научился вырабатывать противоядия. Митридат мог распить со своим врагом кубок вина, и враг умирал, а царь отделывался небольшим недомоганием. Правда, в конце концов это ему не пошло на пользу — ему изменили все, и пришлось закалываться мечом, потому что яд уже не действовал… Но это в данном случае неважно. Так вот, английский юмор имеет ту же самую природу и назначение, мой дорогой друг. Ту же самую. О подробностях я умолчу — вы все равно ничего не поймете. Для этого нужно знать особенные науки, которые преподают не во всякой школе… Вы говорили, что Британия владеет морями. Но есть вещи поважнее морей. Британия, мой дорогой друг, владеет морями, пока она владеет умами…
— Моим умом стремительно овладевает скука, — признался Ватсон.
— Да, мой дорогой, честный друг, так и должно быть. Но мы, кажется, засиделись в этой комнате. Мне холодно, Ватсон.
Где-то на улице послышалось унылое шлепанье заплетающихся ног: поздний прохожий шел по улице с фонарем. Луч света мазнул по стеклу, ударился о бутылочный бок и упал на дверь. Капля подкрашенного спирта в старинном термометре на миг вспыхнула алым — грозно и бессильно, словно библейское пророчество в устах уличного проповедника.
Потом луч погас, а шаги стихли, как гаснут все лучи и стихают все шаги.
— …И все-таки, — через некоторое время
