Игорь уже занес кулак другой руки над головой Рыжикова, но в этот момент Руднев с силой схватил Игоря за пояс и повернул к себе:
— Товарищ Чернявин! К порядку!
Игорь не мог не оглянуться на этот окрик, а, оглянувшись, увидел сразу и белый воротник, и золотисто-серебрянный вензель, и яркий шелк повязки. Он выпустил Рыжикова и стал «смирно». Руднев посмотрел на Рыжикова, как показалось Игорю, с гадливостью, но Игорю сказал сурово, негромко и властно:
— В колонии нельзя сводить старые счеты, товарищ Чернявин!
И в тоне этого мальчика, в его сведенных насильно бровях, в ясном взгляде, в том уважении, с которым было сказано слово «товарищ», Игорь почувствовал нечто совершенно непреодолимое. Он поднял руку:
Есть, не сводить старые счеты, тиоварищ дежурный бригадир!
Руднев уже уводил Рыжикова в дом. Игорь никак не мог прийти в себя, но о Рыжикове уже забыл: он только сейчас почувствовал, как это удивительно, что он мог с такой готовностью подчиниться маленькому Рудневу…
Ваня вышел из оцепенения и трепыхнулся рядом с ним…
4. ДРУЖБА НА ВСЮ ЖИЗНЬ
Ваня заметил Володю Бегунка на другом конце двора и побежал рассказать ему о своем несчастье. Прибытие Рыжикова как будто закрыло солнце, светившее над колонией. Мрачные тени легли теперь на все эти здания и на лес, и на пруд, и даже на четвертую бригаду. Рыжиков в колонии — это было оскорбительно!
Володя нахмурил брови, напружинил глаза, расставив босые ноги, терпеливо выслушал взволнованный Ванин рассказ:
— Так это тот самый, который тебя обокрал? Так чего ты сдрейфил?
— Так он же теперь в колонии! Он тепернь ввсе покрадет!
— Ха! — Володя показал на Ваню пальцем. — Испугался. Обкрадет! Думаешь, так легко обокрасть? Пускай попробует! А ты думаешь, тут мало таких было? Ого! Сюда таких приводили, прямо страшно.
— А где они?
— Как где? Они здесь, только они теперь уже не такие, а совсем другие.
Они пошли в парк. Ни они, ни Игорь Чернявин не видели, как к главному зданию подкатил легковой автомобиль. Из него вышли две женщины и с ними — Ванда Стадницкая. Дежурный бригадир Илюша Руднев, выбежавший к ним навстречу, бросил быстрый взгляд на Ванду и увидел, какая она красивая. Сейчас у Ванды волосы совсем белокурые, чистые, они даже блестят, и на волосах — синий берет. И на ногах не хлюпающие калоши, а чулки и черные туфли. И лицо у Ванды сейчас оживленное, она оглядывается на своих спутниц. Официальный блеск дежурного бригадира Ванда встречает дружеской улыбкой.
К сожалению, в настоящий момент Руднев не может ответить йей такой же улыбкой. Он поднимает руку и спрашивает с приветливой, но настороженной вежливостью:
— Я дежурный бригадир колонии. Скажите, что вам нужно.
Полная, с ямочками на щеках, с пушистыми черными бровями, видно, веселая и добрая женщина, так засмотрелась на хорошенького Руднева, что не сразу даже ответила. Засмеялась.
— Ага, это вы такой дежурный. А нам начальника нужно.
— Заведующего?
— Ну, пускай заведующего.
— По какому делу?
— Ну что ты скажешь — она обернулась к другой женщине, такой же полной, но солидно, немного даже строго настроенной. — Значит, обязательно вам сказать?
— Да.
— Хорошо. Мы привезли к вам девушку… вот… Ванду Стадницкую. А сами мы из партийного ькомитета завода им. Коминтерна. И письмо у нас есть.
Руднев показал дорогу:
— Пожалуйте.
Часовой у дверей, тоненький белокурый Семен Касаткин, чуть заметным движением глаз спросил Руднева и получил такой же еле ощутимый ответ.
Руднев открыл дверь в комнату совета бригадиров, но отступил, пропуская выходящих. Ванда подняла глаза: вдруг побледнела, слабо вскрикнула, повалилась на окно:
— Ой!
Рыжиков, нахально улыбаясь, прошел мимо. Руднев сказал ему:
— Подожди здесь, я сейчас. Пожалуйте. Витя, это к Алексею Степановичу.
Все обернулись к Ванде, предлагая ей пройти, но Ванда сказала, опустив голову:
— Я никуда не пойду.
Рыжиков стоял на отлете, руки держал в карманах, смотрел с необьяснимой насмешкой. Виктор опытным глазом оценил положение.
— Руднев, забирай его!
Руднев, ухватив за рукав, повернул Рыжикова лицом к выходу. Витя пригласил:
— Заходите.
— Никуда я не пойду. — Ванда еще ниже опустила голову, а когда Рыжиков скрылся в вестибюле, она с опозданием бросила ему вдогонку ненавидящий взгляд, потом отвернулась к открытому окну и заплакала.
Женщины растерянно переглянулись. Витя мягко подтолкнул их в комнату:
— Посидите здесь, а я с ней поговорю.
Женщины послушно вышли. Витя закрыл за ними дверь, потом осторожно взял Ванду за плечи, заглянул в лицо:
— Ты этого рыжего испугались? Ты его знаешь?
Ванда не ответила, но плакать перестала. Плптеп у нее не было, она размазывала слезы рукой.
— Чудачка ты! Таких хлюстов бояться — жить на свете нельзя.
Ванда сказала в угол оконной рамы:
— Я его не боюсь, а здесь все равно не останусь.
— Хорошо. Не оставайся. Машина ваша стоит. А только можно ведь зайти в комнату?
— Куда зайти?
— Да вон к нам.
Ванда помолчала, вздохнула и молча направилась к двери. В комнате совета бригадиров она хотела задержаться, но Витя прямо провел ее в кабинет к Захарову.
Алексей Степанович удивленно посмотрел на Ванду, Ванда отступила назад, вскрикнула:
— Куда вы меня ведете?
— Поговорите там, Алексей Степанович, женщины… две…
Захаров быстро вышел. Ванда испуганно глянула ему вслед, упала на широкий диван и на этот раз заплакала с разговорами:
— Куда вы меня привели? Все равно не останусь. Я не хочу здесь жить!
Она два раза бросалась к двери, но Витя молча стоял на дороге, она не решилась его толкнуть. Потом она тихо плакала на диване. Витя видел в окно, как ушел в город автомобиль, и только тогда сказал:
— Ты зря плачешь, теперь все будет хорошо.
Она притихла, начала вытирать слезы, но вошел Захаров, и она снова зарыдала. Потом вскочила с дивана, сдернула с себя берет, швырнула его в угол и закричала:
— Советская власть! Где Советская власть?
Стоя за письменным столом, Захаров сказал:
— Я Советская власть.
И Ванда закричала, некрасиво вытягивая шею:
— Ты? Ты — Советская власть? Так возьми и зарежь меня! Возьми нож и зарежь, я все равно жить больше не буду.
Захаров не спеша, основательно уселся за столом, разложил перед собой принесенную бумажку, произнес так, как будто продолжал большой разговор:
— Эх, Ванда, мастера мы пустые слова говорить! И у меня вот… такое бывает… А покажи, какая у тебя беретка. Подними и дай сюда.
Ванда посмотрела на него тупо, села на диван, отвернулась.
Витя поднял берет, подал его Захарову.
— Хорошая беретка… Цвет хороший. А наши искали, искали и не нашли. Интересно, сколько она стоит?
— Четыре рубля, — сказала Ванда угрюмо.
— Четыре рубля? Недорого. Очень хорошенькая беретка.
Захаров, впрочем, не слишком увлекался беретом. Он говорил скучновато, не скрывал, что берет его заинтересовал мимоходом. Потом кивнул, Витя вышел. Ванда направила убитый взгляд куда-то в угол между столом и стеной. Поглаживая на руке берет, Захаров подошел к ней, сел на диван. Она отвернулась.
— Видишь, Ванда, умереть — это всегда можно, это в наших руках. А только нужно быть вежливой. Чего же ты от меня отворачиваешься? Я тебе зла никакого не сделал, ты меня не знаешь. А может быть, я очень хороший человек. Другие говорят, что я хороший человек.
Ванда с трудом навела на него косящий глаз, угол рта презрительно провалился:
— Сами себя хвалите…
— Да что же делать? Я и тебе советую. Иногда очень полезно самому себя похвалить. Хотя я тебе должен сказать: меня и другие одобряют.
Ванда наконец улыбнулась попроще:
— Ну так что?
— Да что? Я тебе предлагаю дружбу.
— Не хочу я никаких друзей! Я уже навидалась друзей, ну их!
— Какие там у тебя друзья! Я уже знаю. Я тебе предлагаю серьезно: большая дружба и на всю жизнь. На всю жизнь, ты понимаешь, что это значит?
Ванда пристально на него посмотрела:
— Понимаю.
— Где твои родители?
— Они… уехали… в Польшу. Они — поляки.
— А ты?
— Я потерялась… на станции, еще малая была.
— Значит, у тебя нет родителей?
— Нет.
— Ну так вот… я тебе могу быть… вместо отца. И я тебя не потеряю, будь покойна. Только имей в виду: я такой друг, что если нужно, так и выругаю. Человек я очень строгий. Такой строгий, иногда даже самому страшно. Ты не боишься? Смотреть я на тебя не буду, что ты красивая.
У Ванды вдруг покраснели глаза, она снова отвернулась, сказала очекнь тихо:
— Красивая! Вы еще не знаете, какая.
— Голубчик мой, во-первых, я все знаю, а во-вторых, и знать нечего. Чепуха там разная.
— Это вы нарочно так говорите, чтобы я осталась в колонии?
