хотя я, например, вскоре выучила её наизусть. Знаменитая сказка в интерпретации Гутке была не похожа ни на одну из версий, что я читала с тех пор, но по сути это была история об Аладдине, так что я смогла узнать её позже, когда она встретилась мне в книге. Названия, события и «местный колорит» были слегка ивритизированы, но такие сверхъестественные чудеса, как пещеры с сокровищами, сады с драгоценными камнями, джины, принцессы, и всё остальное, от этого ничуть не пострадали. Гутке растягивала историю на весь день, и даже в сотый раз мы слушали её как заворожённые. Было и несколько других историй, позже я узнала в них сказки Братьев Гримм или Андерсена, но по большей части истории, которые мы рассказывали, были мрачными и лишёнными воображения, это были те страшилки, которыми нас пугали няни, чтобы мы хорошо себя вели.
Иногда мы весь день танцевали. Танцуя, мы напевали мелодию, или кто-то дул на расческу* через приложенную к её зубьям бумажку, игру на расческе не стоит недооценивать, когда нет другой музыки. Мы умели танцевать польку и вальс, мазурку, кадриль, лансье и ещё несколько модных танцев. Мы без колебаний изобретали новые шаги или фигуры и никогда не останавливались, пока не валились с ног от усталости. Я была одной из самых восторженных танцовщиц. Я танцевала до тех пор, пока мне не начинало казаться, что я могу летать.
Иногда мы садились кругом и пели все песни, которые знали. Никого из нас пению не учили, нот мы и в глаза никогда не видели, но некоторые из нас могли спеть любую мелодию из когда-либо услышанных в Полоцке, другие отставали на пол такта. Мне нравилось такое пение. У нас были песни на иврите, еврейские песни, и русские, торжественные песни, и весёлые песни, и песни, непригодные для детей, но звучащие достаточно безобидно из наших невинных уст. Я наслаждалась игрой настроений в этих песнях – мне нравилось, когда меня сначала терзали, а через мгновение щекотали. Я вкладывала в пение всю душу, что было справедливо, поскольку в плане голоса я мало что могла предложить.
Хотя я всегда присоединялась к толпе, когда намечалось какое-то веселье, я думаю, лучше всего мне было наедине с собой. Моя сестра любила работу по дому, а я – я любила праздность. Пока Фетчке копошилась на кухне рядом со служанкой или бегала по всему дому за бабушкой, я проводила время в углу у окна, изучая повадки коровы и кур во дворе. Я всегда находила такое занятие, которое никому не приносило пользы. Я не особо любила животных, но мне нравилось наблюдать за ними, потому что они были забавными. Рыжая корова всегда выходила навстречу бабушке, когда та выносила для неё из кухни ведро отрубей. Она мгновенно с громким хлюпаньем проглатывала отруби, ненасытное существо, а потом стояла с капающими ноздрями над пустым ведром, уставившись на меня через двор. Я приставала к бабушке, прося, чтобы она дала корове ещё отрубей, потому что её удовольствие доставляло мне радость. Мне пришло в голову, а если бы я ела из ведра, а не из тарелки, может быть, я получала бы гораздо больше удовольствия от своего ужина? Этой рыжей корове нравилось всё. Ей нравилось ходить на пастбище, и ей нравилось возвращаться с него, она неподвижно стояла, когда её доили, будто и это ей тоже нравилось.
Все куры не похожи друг на друга. Некоторые из них не давались мне в руки, в то время как другие спокойно ждали, пока я их возьму. Две были особенно ручными – белая курица и рябая. Зимой, когда кур держали в доме, эти две были нашими с сестрой питомицами. Они позволяли нам играть с ними часами, и оставались именно там, куда мы их сажали. Белая курица откладывала яйца в бельевой сундук, сделанный из коры. Мы относили тёплое яйцо бабушке, которая катала его по нашим векам, приговаривая: «Как это яйцо свежее, пусть глаза твои будут свежими. Как это яйцо крепкое, так и глаза твои пусть будут крепкими». Мне до сих пор нравится прикладывать к векам свежее яйцо, когда бы мне не посчастливилось его заполучить.
Лошадей в сарае я одаривала всё тем же спокойным вниманием, что и корову, скорее умозрительным, чем ласковым. Я была не очень чувствительным ребёнком. Если я была надёжным свидетелем своего собственного роста, то любить я училась медленнее, чем думать. Я не знаю, когда произошла перемена, но сегодня, если вы спросите моих друзей, они скажут вам, что я лучше знаю, как их любить, чем как решать их проблемы. И если вы позовёте еще одного свидетеля и спросите меня, я скажу, что если вы поставите меня перед красивым пейзажем, я почувствую его задолго до того, как увижу.
Пусть меня и считали бездельницей, мне и целого дня было мало, чтобы переделать все свои дела. Летом я не раз украдкой вставала с постели так рано, что даже корова ещё дремала, шла босиком по мокрой от росы траве и стояла у ворот, встречая рассвет. В утреннем бодрствовании, пока все ещё спали, я ощущала дух приключений. Смотреть за воротами было особо не на что, но в тот ранний час мне всё казалось новым и большим, даже те маленькие домики, которые ещё вчера были такими знакомыми. Дома, когда люди входили и выходили из них, были обычными объектами, но в мягкой серой утренней дымке казалось, что они оживают. Некоторые стояли прямо, другие наклонились, а третьи будто смотрели на меня. А затем над сверкающими росой садами всходило солнце, волна света росла, заливая всё вокруг, пока её яркие брызги наконец не долетали до моих ног. И в моём сердце рождалось великое чудо, слёзы наворачивались на глаза, мир вокруг был Глава V. Я помню таким таинственным и свежим. В такие моменты, я думаю, я могла бы полюбить кого-то так же сильно, как я любила потом – того, кто хотел бы тайком встать пораньше и любоваться восходом солнца.
Разве не было кого-то, кто вставал раньше солнца? Разве не было пастуха Мишки? Да, он был ранней пташкой, но точно не солнцепоклонником. Прежде чем зашевелятся куры, и ленивая служанка выведет корову из сарая, я слышала, как далёкие нотки его бодрого пастушьего рожка вливаются в мелодию утра. В ответ на зов Мишки со скрипом отворялись двери сарая, и мягкоглазый скот охотно выходил ему навстречу, коровы собирались на пустой площади, облизывая
