— И что же теперь делать? — в который уже раз за это время беспомощно спросил Арсений.
— Это может быть только вашим с ней (он сделал ударение на этих двух словах) решением. Не хочу вам делать больно, но должен сказать, что именно беременность могла спровоцировать глубоко дремлющий лейкоз, который перешёл в острую лейкемию. Но это опять же только предположение.
Арсения вдруг оставили все чувства, кроме одного, абсолютно невыносимого, физического, как если бы он глотнул вдруг раскалённого масла — он может потерять Нику. А это автоматически значило потерять всё.
— Но… если это беременность послужила причиной болезни — прервите её. Немедленно!
— В течении болезни это уже ничего не изменит, — сказал Робин. — Это как цепная реакция, остановить её уже невозможно. Можно только попытаться замедлить процесс. А что касается беременности, боюсь, что её в любом случае придётся прервать — никакой зародыш не выдержит таких нагрузок. Я уж не говорю о химиотерапии, которая, в любом случае, будет фатальна для развития плода.
— А что Ника? Она в курсе? — догадался наконец спросить Арсений.
— Узнала только вчера. Вместе со мной.
— И что она?
— Как вы понимаете, моя ситуация достаточно деликатная, — тон Робина изменился на абсолютно официальный. Голос стал колюче-ледяным. — Оставаясь пока её официальным мужем, я не являюсь отцом ребёнка. Думаю, это нормально, что она захочет обсудить это с вами, а не со мной. А что касается деталей, у вас обоих есть возможность обсудить это непосредственно с её лечащим врачом.
Когда на следующий день Арсений увидел Нику, ему показалось, что всё это был только дурной сон. Она выглядела настолько свежей и безмятежной, что если бы не больничная палата, ни в какую болезнь поверить было бы невозможно.
— Ну вот! — сказала она голосом в котором появилось что-то новое (Арсений никак не мог определить, что). — Отделались лёгким испугом. Я чувствую себя прекрасно и у меня в животе твой сын. И я выношу его и рожу тебе богатыря! — И, помолчав, добавила: — Чего бы мне это ни стоило.
Арсений не испытывал никаких особых чувств по поводу своего возможного отцовства. Все его чувства были сосредоточены исключительно на Нике. Более того, в этом событии содержалась прямая угроза — это новое крохотное существо в её теле было каким-то образом ответственно за её болезнь. Оно разбудило нечто страшное в её организме, что способно было отнять у него Нику. Ни о чём другом он просто больше не способен был думать.
— Никодим, — сказал он осторожно, — ты только выздоровей! Мы потом усыновим и удочерим хоть дюжину детей. Знаешь сколько их, несчастных, уже родившихся в этом мире. Если есть хоть малейший риск….
Она не дала ему договорить.
— Это уже не зависит ни от тебя, ни от меня. Это случилось. Как то, что мы встретились, — Ника говорила спокойно и очень уверенно.
— Я долго говорил с Робином… — попытался возразить Арсений — он считает…
— Я знаю, что он считает, — опять перебила его Ника, — он рассказал тебе… про Киев… про Таню?
— Нет. А что он должен был мне рассказать?
— Ничего. Это совсем другая история. Она меня не касается. — Ника протянула к Арсению руки, он взял их в свои и поцеловал, поочерёдно. — Знаешь, — сказала она, — мне сейчас нельзя возражать — беременным противопоказано волноваться. Представь лучше, какая у нас получится умопомрачительно смешная семейка… — Теперь она притянула его руки к своим губам и так же, поочерёдно, слегка прикусила ему костяшки пальцев. — В конце недели меня выпишут и ты сможешь забрать меня домой.
2
Мы всё это время пребывали в полном неведении. Вернувшись в Париж в начале сентября, все были заняты своими делами.
Муж целыми днями просиживал в лаборатории, изучая свои последние находки, а вечерами таскал меня по джазовым концертам и джем-сейшенам, будучи страстным любителем этого, слишком шумного для меня, жанра.
Маша пошла в школу. Но гораздо больше внимания она уделяла собаке, которую вылизывала и натаскивала к выставке. Наша независимая Долли, видимо соскучившись за лето по своей хозяйке, таскалась за ней повсюду, изнемогая от преданности и терпеливо снося все издевательства, вроде маникюра (или педикюра?), а хозяйка всерьёз раздумывала, не покрыть ли ей собачьи когти красным перламутровым лаком. Я отсоветовала — сказала, что комиссия не поймёт.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Машка уверяла, что у её собаки даже недостатки аристократические.
— Смотри, как она нервничает перед состязаниями, даже побледнела, бедняжка, — говорила она, — прямо как настоящая девушка на выданье из хорошей семьи.
Моя дочь за это лето ещё вытянулась, но при этом чуточку округлилась (особенно в области груди), прыщики исчезли, и она вытащила кольцо из пупка, перевесив его в ухо.
У неё появилась новая тема.
— Вот ты, писатель, — говорила она мне с лёгким презрением в голосе, — пишешь всё, небось, про красивых героинь. Ведь только про них снимается кино и пишутся романы. А что же делать некрасивым? Как им жить? Они ведь никому не интересны.
— Некрасивых людей не бывает, — вступал наш человеколюбивый отец, пока я собиралась с мыслями, чтобы ответить поубедительней. — В человеке всегда можно найти что нибудь замечательное.
— Ещё как бывает! — распалялась она. — Особенно женщины! Посмотри, сколько уродин ходит по улице!
— Лицо — это ещё не всё, — терпеливо объяснял ей отец.
— Вот именно, — радостно соглашалась она, — у них и фигуры уродские.
Себя она, безусловно, причисляла к этой самой категории «уродин». У неё, по утверждению подростковых психологов, наступил период «самоуничижения».
— Красота — это свойство, данное кому-то от природы, как правило совсем незаслуженно, легко меняемое на деньги и успех. Запиши себе где-нибудь эту формулировочку, — сказала она мне небрежно.
Я на это только вздохнула.
— Именно поэтому красота так дорого ценится в этом мире. За неё готовы платить все. То, что красивым само падает в руки, некрасивым приходится добывать большим трудом, — заключала она философски.
— Поэтому ты и должна хорошо учиться, — как всегда, не очень к месту, реагировал отец.
Я же общалась с продюсером, который ещё весной начал пить из меня соки и сейчас, видимо хорошо отдохнув, взялся за своё любимое занятие с новой силой. Но мне, вопреки всему, приходилось иметь с ним дело, так как он был единственным реальным финансовым источником для постановки моей последней пьесы. Пробиться к такому здесь, во Франции, не имея «имени», практически нереально. Меня какими-то хитрыми путями, через большое количество посредников, вывела на него Ксенька, и я смело бросилась ему в пасть.
Основным критерием его жизни была выгода. Любая. На любом уровне. Даже самая минимальная. При своём богатстве он не брезговал ничем. Я была уверена, что он никогда не возвращал случайно переданную ему сдачу в газетном киоске и радовался возможности подобрать и незаметно прикарманить выроненное пожилой дамой из сумки портмоне. При этом одевался он на манер английского денди, вместо галстуков носил цветные шарфы, руки его всегда были тщательно ухожены, с безупречным свежим маникюром. Мы с Валерой решили, что он относится к сексуальным меньшинствам. С одной стороны, это было удобно, так как он не лез под юбку, но, с другой, всё время приходилось быть настороже, чтобы не уязвить случайно его обострённую чувствительность. У него был нюх лисицы и осторожные вкрадчивые манеры.
Мне он делал комплименты вполне сомнительного свойства: «Вы такая милашка, — говорил он, ухмыляясь, — что по идее не должны даже уметь разговаривать».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Мы с моим будущим предполагаемым режиссёром Валерой, таким же «безымянным», как и я, соотечественником, чувствовали себя с ним как кролики перед удавом. У меня вообще было впечатление, что он над нами просто издевается. Мстит за что-то. Но знающие люди говорили, что он не стал бы тратить на нас своего времени, тех жалких крох внимания на кратких рандеву, когда он задавал бессмысленные, на мой взгляд, вопросы и заставлял несчастного Валеру (который был несомненным талантом, категорически не умевшим себя продавать) буквально выворачиваться наизнанку, если бы не было надежды на успех. Для меня, в отличие от Валеры, от этого не зависел хлеб насущный. Я находилась в ситуации гораздо более привилегированной — под крылышком своего неплохо зарабатывающего мужа. Валера же пребывал в положении абсолютно зависимом — его крохотная театральная компания, основанная им с таким трудом, без финансовой поддержки могла развалиться в любой момент.
