Потому что мы, конечно, все плевали на страховку.
Нет, конечно, с самого начала, когда при каждом шаге по стропилам сжималось сердце, мы исправно затягивались широченными монтажными ремнями, пристегивали и перестегивали страховочные фалы, как и положено. Но постепенно мы все привыкли к высоте, да и через пару недель почти никто уже не работал в спецовках, все парни носились по крыше голышом, а что за удовольствие цеплять широченное брезентовое ярмо с металлическими висючками на голое тело? Бригадир сначала ругался, грозился лишить премии, потом только просил, чтоб хотя бы к приходу прораба мы одевались как положено, но затем и они прораб просто махнули на нас рукой, пробормотав что-то типа «Если кто слетит, учтите — заактируем, что был пьяный, так что будете сами виноваты…». Но нам это было пофиг, нам просто в голову не могло прийти, что мы можем сорваться вниз, мы были неуязвимы и всесильны, а если бы вдруг кто и сорвался, мы были уверены, мы чувствовали, что он не шмякнулся бы вниз, как сбрасываемый нами мусор, а взмахнул бы руками и полетел вверх — стоило бы только захотеть.
И вот к этому ощущению всесильности прибавлялось еще и обалдение оттого, что прораб каждый день говорил, какие наряды он нам закрыл. Понятно, что мы работали от темна до темна, но все равно, суммы, которые каждый день называл прораб, просто кружили нам голову: «25 рублей», «28 рублей», «31 рубль» — мы плюсовали эти суммы в голове, считали свой будущий заработок и чуть ли не готовы были сами попрыгать с крыши, чтобы полетать от счастья, так, чуть-чуть, сделать над крышей кружок, и довольно, и снова за работу.
И с каждым днем, все накачивая мышцы и становясь даже не храбрее, а отчаяннее и борзее, мы рвали пупки все больше. Огромные листы кровельного железа, которые положено было носить вчетвером, понятно, конечно, прежде всего, чтобы он не складывался посередине и не дай бог не заламывался, но еще и потому, чтобы тяжеленный лист острым краем не обрезал на фиг пальцы, так вот эти листы мы уже таскали по двое, бесстрашно прижимаясь к краям беззащитными животами. Стекловату, от которой мы вначале шарахались даже в рукавицах, и ту уже таскали на спине, и даже почти не чесались потом, не брала она уже нашу задубевшую кожу.
А задубела у нас там кожа изрядно. За какой-то месяц на крыше я загорел так, как не загорал никогда в жизни. Рыжие вообще загорают не очень хорошо — но там, на солнце, которое било сверху и отражалось от металла снизу, я в первый раз в жизни превратился в какого-то коричневого курортника с выгоревшими почти до белизны волосами.
И вот это счастье рухнуло где-то в августе.
Руководство стройки наняло какую-то бригаду украинских кровельщиков.
Как нам объяснили — начальство подсчитало наши процентовки и решило, что мы не успеем закончить всю крышу.
Но мы промеж себя рассуждали, что эта бригада шабашников, скорее всего, обещала отстегнуть кому-нибудь кусок со своих жирных заработков.
А заработки у них пошли и впрямь жирнющие.
Мы-то, конечно, уже что-то умели, но эти ребята были просто профессионалами. Не сбрасывая спецовок и не пренебрегая страховкой, они все равно носились по крыше быстрее нас. Они носили листы вчетвером, а стекловату вдвоем, как положено, — но сделать у них получалось все равно больше, чем у нас. Они вели свою кровлю нам навстречу, и каждый день мы видели, как тот объем работы, который мы уже считали по праву своим и деньги за который у нас в голове уже были поделены, как этот объем все таял и таял.
И даже хуже — им отдали подряд на всю покраску под крышей, вообще всю. То есть теперь, когда пойдут дожди, они будут спокойно продолжать молотить деньги, а мы будем сидеть возле костра и завистливо сосать лапу. Из-за того, что у них был какой-то чудесный пульверизатор немецкого производства, свой собственный. Наш пульверизатор, полученный в стройуправлении, был советский, да вдобавок еще и старенький, потрепанный — он распылял краску метра на полтора, и то больше плевался и брызгал, чем распылял. А у этих шабашников был какой-то чудесный аппарат, который выдавал ровное облако краски метров на пять, да вдобавок как-то поляризовал это облако так, что покрытие ложилось тонюсеньким слоем, чуть ли не в одну молекулу, экономя при этом краску против нашего расхода раза в два. Впрочем, что там пульверизатор — у них все было настоящее. Ножницы по металлу гидравлические, вместо наших обычных ручных, киянки прорезиненные, вместо наших деревянных, как в школе. Короче, сравниться с ними никак просто не могли, как бы мы ни старались. А старались мы уже совсем не так, как раньше, — постепенно мы стали обманывать бригадира и прораба, чтобы пройти побольше навстречу неумолимо приближающимся шабашникам, сначала еще оправдываясь перед собой, мол, мы потом вернемся и все доделаем как положено, а потом уже махнув рукой, мол, пофиг. Ведь радость все равно уже ушла, ушла гордость — то, что раньше было нашей крышей, уже было испоганено, безнадежно испорчено пришлыми.
Ох, как мы их ненавидели за это. Даже не за отобранные у нас деньги, а именно за то, что они отняли у нас возможность гордиться тем, что сделано нами, и сделано хорошо. Вот тут я и понял, что такое — классовая ненависть. То есть понятно, что если бы кто-то из этих шабашников вдруг навернулся с крыши, мы бы только радовались, но дело даже не в этом. Если бы даже вся крыша вдруг сгорела или рухнула на фиг, разрушив и наш труд тоже, мы бы только радовались. Потому что лучше уж так, лучше уж пусть ее не будет совсем, чем она останется стоять такая, испоганенная.
Мы готовы были бы и гадить этим шабашникам, ни у кого из наших ребят не дрогнула бы рука подпилить страховочный фал или завязать узлом шею пульверизатора, но эти шабашники, словно наученные опытом, каждую ночь оставляли кого-то ночевать на своем участке крыши, и, даже оставляя дежурного, они все равно каждый вечер не бросали инструмент на крыше, как мы, а собирали вообще все свое имущество и тащили к себе в бытовку, поблизости, запирая его там под ключ — все, до последнего страховочного ремня, до последней каски, — сразу видно, опыт у них был, причем наверняка печальный.
Но все равно кто-то ухитрился утащить у них оборудование даже из-под замка, из-под самого носа.
Слишком уж большое искушение было, наверное, — такой-то инструмент. Какой-нибудь автослесарь-любитель просто не смог удержаться.
Мы со своей стороны крыши, столпившись у самого края, наблюдали, как милиция ходит вокруг обворованной бытовки, потом кто-то из оперов помоложе решил подняться на крышу, но, наверное, испугался, да и смысла не было подниматься, вчера же шабашники все отсюда и унесли. Потом нас стали дергать, расспрашивать: не видели ли мы кого-нибудь, не заметили ли что-нибудь подозрительное? Нет, не видели, нет, не заметили, отвечали мы. Да и правда, мы ж, уработавшись, спали без задних ног, откуда нам было заметить.
Но милиция, похоже, все-таки грешила именно на нас — причем если уж и не кражу повесить, так хоть соучастие, наводку. Типа кому ж, как не нам, было выгодно, чтобы оборудование пропало. Но нет, с нас взятки были гладки — ни с кем мы не общались, никому ничего не говорили. А наводка — так, блин, про это оборудование и без нас знала вся стройка, такое счастье, как эти инструменты, его ж не скроешь.
А дальше — ну что дальше. Прораб, закрыв нам очередной наряд, сказал, что с конца недели мы можем переводиться на другие участки, мол, вся оставшаяся работа на этой крыше будет отдана шабашникам — им же надо отбивать хоть какие-то деньги за украденные инструменты. Но мы, честно сказать, уже не жалели о том, что так получилось. Нам уже и самим хотелось разбежаться с этой крыши, ну ее на фиг.
Таки рассыпалась наша кровельная бригада. Денег, конечно, мы все получили немерено, это плюс, но все остальное тоже было неплохо, не считая последних недель.
И с тех пор, когда я читал про Октябрь, ну или, как сейчас, слышу про всякие революции, я намного лучше понимаю, что чувствуют те, кто бунтует. Чувство классовой ненависти мне теперь знакомо, да.
Про рационализаторов
Недавно смотрел «Большую перемену» — там Нестор Петрович очень хвалил своего ученика Федоскина. Мол, «вон он какой, талантливый рационализатор…». Вспомнилось мне, как это было с рационализаторством.
Не спорю, наверное, где-то рабочие могли действительно придумывать какие-нибудь приспособы или какие-нибудь хитрые приблуды — не знаю там, чтобы за горячее не хвататься или чтобы одновременно с работой корзинки плести, что ли, — наверное, было такое.
Но никакого интереса для БРИЗ (бюро рационализаторов и изобретателей, или там рационализации и изобретательства, точно не помню — на каждом заводе было такое) — никакого интереса для БРИЗ эти приблуды и приспособы совершенно не представляли, ну их на фиг. То есть если бы рабочий Федоскин пришел бы со своим рацпредложением в бюро, типа если сделать вот такой крючочек, то рабочему не придется хвататься руками за горячую трубу, его сразу послали бы.
