Россия — великая держава
Широко распространенным беспокойству и враждебности, которые были вызваны российскими достижениями, пришло время исчезнуть. «Мы знаем очень хорошо, — сказал Шафиров французскому дипломату в ноябре 1721 года, — что большая часть наших соседей весьма неблагоприятно смотрят на хорошее положение, в которое Богу было угодно поместить нас; что они были бы восхищены, представься непосредственный случай заключить нас еще раз в темницу нашего прежнего невежества и что, если они и ищут нашего союза, то более из страха и ненависти, чем из чувства дружбы»[74]. Однако статус России как важной части европейской политической системы был теперь фактом, который никак нельзя было отрицать.
Одним из наиболее поразительных и провокационных символов нового положения было звание императора, которое Петр принял в 1721 году в конце войны со Швецией. Многие из государств Северной Европы — Пруссия, Швеция, Дания, Голландская Республика — с незначительным сопротивлением, как и вообще без него, приняли это формально. Англия и Австрия, однако, не признавали этого до 1742 года; и Франция и Испания — не менее трех лет после этого. В течение двух десятилетий после 1721 года Габсбурги, в частности, жестко противились этому титулу, умаляющему, по их мнению, титул императора Священной Римской империи, которым непрерывно владели члены их семьи начиная с 1450-х годов. Если намерение Петра относительно этого не будет отвергнуто, обсуждалось в Вене, другие правители тоже могут соблазниться последовать его примеру. Это угрожало бы не просто любви к семейству Габсбургов, но и единству христианского мира, который символизировали император Священной Римской империи и его до настоящего времени уникальный императорский титул.
Последствием было долгое и иногда резкое противостояние, которое затянулось на десятилетия. Колебание или отказ принимать новый титул Петра было, однако, само по себе косвенным, но безошибочным признанием нового международного положения России. В шестнадцатом и семнадцатом столетиях, когда Россия не расценивалась как часть Европы в любом значимом смысле, несколько европейских монархов серьезно возразили против предоставления царям любых сложных и иностранных званий, которые они пытались себе приписать. «Император» или «Императорское Величество», обращенные к правителю экзотической страны явно вне Европы, не были титулами, которые влекли за собой серьезные последствия. Если Романовы в Москве и были более или менее в разном положении с Сефевидами в Исфахане или Моголами в Дели, то, как они называли себя или были названы другими, было второстепенно. Первые два десятилетия восемнадцатого столетия, однако, навсегда покончили с этим положением. Петр был теперь европейским правителем; его титулы должны были теперь быть весомы в европейском масштабе. Когда в течение своего второго посещения Западной Европы в 1717 году он вел переговоры с британскими полномочными представителями в Амстердаме и требовал, чтобы в своих верительных грамотах они обращались к нему как к «императору», ему ответствовали, что такие «письма с цветистыми выражениями» посылают только в Турцию, Марокко, Китай «и другим нациям, закрытым для пределов христианства и общего курса переписки»: если он желал, чтобы с ним обращались как с другими принцами Европы, «он должен соответствовать европейским стандартам»[75].
Другим безошибочным признаком нового положения России было присутствие в каждой значительной европейской столице постоянных российских дипломатических миссий. К 1721 году Петр имел двадцать одну таковую, если включать консулов: этому числу не суждено было увеличиться в течение остальной части восемнадцатого столетия[76]. Россия впервые стала неотъемлемой частью сети европейской дипломатии. «Прежде, — сказал Шафиров в 1720 году, — русские не содержали посланников или эмиссаров при иностранных дворах; теперь они имеют их так много, что не остаются неосведомленными обо всем, что случается там»[77]. Одинаково убедительным признаком перемен на довольно значительном уровне было начало браков с иностранцами, позже ставших частыми и важными, между российской правящей династией и иностранными домами. Петр никогда не имел возможности заключить такие браки с членами какой-нибудь из наиболее престижных европейских династий. Фридрих-Вильгельм, герцог Курляндский, в 1710 году стал мужем племянницы Петра, Анны Ивановны; принцесса Шарлотта Брауншвейг-Вольфенбюттельская вышла замуж за царевича Алексея в следующем году; Карл-Леопольд, герцог Мекленбург-Шверинский, за которого в 1716 году была отдана замуж Екатерина Ивановна, — это были в лучшем случае браки второстепенной важности. Все, кроме того, были протестантами — отражение страха и ненависти к католицизму, которые как наследство борьбы с Польшей в течение поколений все еще были так сильны в России. Курляндский и мекленбургский браки значительно усилили российское влияние в Прибалтике и на севере Германии; но только в последние годы Петра ситуация стала такой, что он мог серьезно надеяться соединять Романовых с европейской правящей семьей бесспорно первостепенной важности.
Брачный союз с Бурбонами во Франции тогда казался в течение нескольких лет реальной возможностью. Когда в 1717 году он совершал свое второе путешествие в Западную Европу, он поехал во Францию и Голландскую Республику. Примечательно, что центром его интереса и внимания теперь была Франция, а не Англия, как двумя десятилетиями ранее. Как и в Великом посольстве 1697–1698 годов, одной из его задач было нанять иностранных специалистов и квалифицированных техников для работы в России. Более шестидесяти из них были завербованы в Париже; теперь сюда включали художников и архитекторов, а также мастеров, практикующих более утилитарные ремесла. Но этот аспект поездки был намного менее существен, чем во время прежнего паломничества на Запад. Франция, несмотря на неудачи в войне за испанский престол, казалась Петру (и по праву) самой великой европейской державой. Теперь она имела для него престиж и привлекательность, которые, кажется, были курьезными недостатками двумя десятилетиями ранее. Людовик XIV, со всеми своими ошибками и недостатками, был в глазах Петра самым великим монархом века, образцом, на который больше, чем на любой другой, он желал походить. Союз с Францией отлучил бы герцога Орлеанского, регента младенца Людовика XV, от сотрудничества с Георгом I, так как сделал бы Россию равной любому государству в Европе и способствовал бы достижению ею статуса великой державы. Вот такой союз он пытался заключить в типично опрометчивой и порывистой манере, когда посетил Париж в мае — июне 1717 года. «Франция, — говорил он маршалу де Тессе, представителю французского правительства, — потеряла своих союзников в Германии; Швеция, почти разрушенная, не может оказать ей никакой помощи; власть императора (Карла VI) выросла бесконечно; и я, царь, прибыл предложить себя Франции, чтобы заменить Швецию… я желаю обеспечивать наши соглашения; я предлагаю вам свой союз, то есть и с Польшей…, я вижу, что в будущем огромная мощь Австрии должна встревожить Вас; поместите меня на место Швеции»[78]. Это откровенное обращение не имело никакого эффекта. Французские министры хорошо знали, что эта новая держава в Восточной Европе может стать сильным препятствием возрастающей силе Габсбургов. Но Петр, когда дело дошло до сути, не желал соглашаться на любое эффективное действие против Карла VI; в то же время правительство в Париже, из уважения к Англии и Голландии (своим союзникам по Тройственному союзу 1717 года), отказалось заключить торговое соглашение с Россией, которое предложил царь. Единственным политическим плодом визита Петра было соглашение о дружбе, подписанное с Францией и Пруссией в Амстердаме в августе. Оно, хотя и искусно составленное, чтобы создать у каждого из подписавших иллюзию получения некоторой подлинной выгоды, имело слишком малое практическое значение.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
