- Ваня, Ваня...
- А я все гадал - сын ли, дочь ли? И еще - живо ли дитё? И от этой неизвестности было тяжельше всего...
Агата гладила его жесткую, заскорузлую, скрюченную ладонь.
- Лопату, видать, частенько держал в руках-то?
- Да уж покидал землицы, всю собрать - со Звенигору холмик будет... Дочку Дашуткой, значит, назвала?
- Ага, Дарьей. Плохо?
- Нет, хорошо это - Даша. Ну, пойдем...
Над ними пели и пели жаворонки.
Когда взошли на увал, открылся вид на всю долину. На самом дне, разметавшись беспорядочно в разные стороны, поблескивая окнами и крышами, лежала Михайловна. Над домами бугрились тополя и березы, а посередине деревни стоял почему-то столб дыма, прямой и высокий.
Иван снял фуражку, долго с высоты смотрел на деревню, прижавшуюся одним боком к лесу. Ветерок шевелил его белые волосы.
- Мне все чудилось - не признаю деревни. Нет, признал. Все такая же. Тополя сильно подросли.
- Какой же ей быть? Из нового - ток построили, видишь деревянные навесы на северном краю? Да два скотных двора - эвон прямо за дымом. А боле ничего вроде. Да и зачем боле? Не надо. Ток и коровники добротные выстроили. Из лиственницы. Навек хватит. Панкрат - он хозяйственный.
- Как он, Панкрат?
- Постарел шибко. Тише стал, нелюдимей. И кашляет все. - И вдруг Агата всхлипнула. - Уж и не знаю, как бы я, если бы не Панкрат...
- Помог, значит?
- Да разве мне только? Всем, у кого худые домишки, перетрясти помог. С района приезжие часто ругали его: куды, дескать, колхозные деньги транжиришь? А он: разве себе беру? Шибко народ Панкрата уважает.
- А что за дым это с того дома, под железом?
- А пекарня это. Два года назад построили, забыла я сказать. А нынче мельницу водяную Панкрат ставит. А то, говорит, за помол много берут... Он, председатель наш, такой, у него копейка зря не выскользнет. А это пекарня. Для косарей хлеб печем... Эвон косари на лугу.
Километрах в трех от деревни, неподалеку от Громотухи, в широкой низовине, пестрели бабьи платки, поблескивали потные голые спины мужиков. Косцы шли рядами, дружно взмахивали косами.
Ивану захотелось вдруг, не заходя домой, спуститься по тропинке к лугу, низко поклониться людям: здравствуйте, мол, вот я и вернулся... А потом взять косу и косить, косить, молчком до самого вечера. А после, надышавшись вволю родимым луговым воздухом, поужинав, сесть к костерку и слушать, слушать, как кричат где-то коростели, ухают, просыпаясь в чащобе, совы, похохатывают парни и девки, обсуждая свои молодые дела. И за один вечер вычеркнуть из памяти эти долгие шесть лет, позабыть их навсегда, позабыть так, будто их никогда и не было...
Улицы деревни были тихи, пустынны, в обмятых лопухах бродили свиньи и телята. Когда Иван с Агатой шли по деревне, из некоторых окон выглядывали старухи, долго провожали их взглядами.
Домишко Ивана обветшал, покосился, дощатая крыша провалилась, густо пестрела разноцветными лишаями.
- А говорила - у кого худое жилье, председатель перетрясти помог.
- Да ты что?! - испуганно воскликнула Агата. - Его тогда с потрохами бы съели!
- Понятно, - вздохнул Иван.
Переступив порог, Иван увидел большеглазую девочку в длинном, до пят, платьишке. Она возилась в углу с тряпичной куклой, пытаясь накормить ее изрезанной на тонкие пластики морковкой. Увидев незнакомого, заросшего щетиной человека, испуганно взмахнула ресничками, отступила к стене, пряча за спину самодельную куклу.
- Доченька... - шагнул к ней отец.
Девочка испуганно заплакала, кинулась к матери, уцепилась за ее юбку.
- Дашенька, это же тятька твой. Отец это, глупенькая... - гладила Агата по спутанным волосенкам дочь, не в силах унять слезы.
- Так... Ну, а сын где? Володька...
- Воду косарям возит. А пополудни в пекарню за хлебом приедет... Я пришлю его. Я, как сенокос начался, в пекарне ведь стряпаюсь.
Через час, побрившись, умывшись, переодевшись, Иван сидел за столом, ощущая, как непривычно кружится от одной-единственной рюмки водки голова. Агата рассказывала новости - кто умер, кто на ком женился. Некоторые события были трех-, четырех-, пятилетней давности, но для Ивана все было ново.
- А Кашкариху-то помнишь? Лушку Кашкарову? Все-таки перевез ее Макарка Кафтанов в Шантару. Купил дом и перевез, а сам опять в тюрьму. Рядом с твоим братом живет теперь Лушка...
Иван слушал, глядел на дочь, подперев щеки обеими ладонями. Девочка все еще не могла понять, что этот незнакомый худой человек - ее отец, сидела на другом конце стола, поглядывала на него, как зверек, сосала липкие конфетки.
Скрипнула дверь. Иван медленно встал. Панкрат Назаров, постаревший, забородатевший, в синей, подпоясанной шелковым шнурком рубахе, как-то вовсе не походил на председателя колхоза, скорее на какого-нибудь плотника или бондаря. Он снял плоскую фуражку, с которой посыпались опилки, повесил на гвоздь.
- С мельницы я. Глядел, как ладят... К осени пустим. - Прошел к столу, долго, не мигая, в упор, смотрел на Ивана зеленоватыми, в густой ряби морщип глазами. - Ну, приехал?
- Вернулся, - ответил Иван.
- Что ж, здравствуй.
- Здравствуй.
Назаров говорил как бы нехотя, через силу. От этого Ивану стало неприютно.
- Да ты садись, садись, Панкрат! - засуетилась Агата, подставила председателю тарелку, положила вилку с деревянной ручкой. - Вот, закусите, выпейте.
- Это можно, - проговорил Назаров, усаживаясь, - Ну, с возвращением!
Они выпили из мутных граненых рюмок. Панкрат закашлялся, кашлял, отвернувшись, долго, до слез в глазах. Агата подала ему полотенце, он вытер слезившиеся глаза.
- Пить тебе нельзя, - сказал Иван.
- Не надо, - согласился Панкрат. - Легкое гноиться зачало. Пуля там колчаковская, язви ее, долго ничего лежала, а потом зашевелилась. Доктора говорят - вырезать надо, легкое отнять. И Максимка, сын-то мой, - помнишь, нет его? - тоже пишет в письмах: делай, мол, операцию, медицина нынче силу взяла... Да страшно...
- А все равно надо, - промолвил Иван. - Как он, Максим твой?
- Ничего, служит под Львовом-городом. Нынче в капитанский чин возведен. Ты, Агата, ступай в пекарню, там хлеб бабенки засадили, как бы не подожгли. А мы потолкуем, - сказал Назаров.
Агата ушла, увела с собой дочку, но толковать председатель не начинал, сидел и смотрел на Ивана из-под насупленных бровей. И казался он Ивану незнакомым, неприветливым, подозрительным.
- Ты вот что скажи, Иван Силантьич, - медленно произнес Назаров, не отрывая от лица Савельева колючего взгляда. - Никому не говори, а мне скажи. С чем приехал? С обидой на жизню, со злостью в душе?
Иван ответил не сразу.
- Не знаю, Панкрат. На жизнь мне радоваться пока нечего. А злобы вроде нет. Стосковался я. По земле, по родным запахам.
В зеленых глазах Панкрата дрогнули светлые точки.
- Про Федора, брата, что думаешь? Про Кирьяна Инютина?
- Это-то и закавыка. За что они меня посадили? - Иван помолчал. - Ну, это ладно. А вот на кого точно зла не держу - это сейчас твердо могу сказать... На Якова Алейникова.
- Гм... - Панкрат от неожиданности покашлял, недоверчиво прищурился. - Ну, так, ну, так... Объясняй тогда уж почему.
- Попробую, если получится... В лагерях я всякого насмотрелся. Может, кое-что мне оттуда виднее было, чем вам отсюда. Кого только не было там. Всякие большие и малые люди, военных много. Это что, все - вредители, враги народа?
- Эвон!.. А ты - зла не держу на Яшку... Так тем боле ответ с него!
- А ты вот послушай. Настоящих врагов Советской власти, конечно, много в лагерях. Вот я тебе о трех таких настоящих расскажу, с которыми довелось сидеть. Первый - Ерофей Кузьмич Огородников...
- Постой! Это не тот старик сапожник с нашего райпромкомбината? Я как-то сапоги у него справлял...
- Сапожник... Ты в банде у Кафтанова не служил, такого человека, по фамилии Косоротов, не знаешь. До революции он в надзирателях по тюрьмам состоял, потом у известного тебе колчаковского полковника Зубова в палачах. Говорят, редко-редко кто умирал у Косоротова, не развязав языка. Да я-то его хорошо знаю. Это уж много после он в Огородникова Ерофея Кузьмича перекрасился, в бобыля-сапожника, девчонку-сироту какую-то удочерил.
Панкрат от удивления хлопал глазами.
- А двое других - сын того полковника Зубова и наш... Макар Кафтанов.
- Макарка?! И с ним сидел?! Но погоди, он же вор-магазинник, по уголовной статье всегда судится.
- Да, судится по уголовной. Считает, видно: так мстить людям за то, что революция сковырнула их, Кафтановых, вроде и безопаснее. И Петька Зубов вроде бы вор. Когда посадят в тюрьму, им намного легче, чем мне, например, было... Погоди, ты слыхал ли когда про сына полковника Зубова?
- Что-то слыхал, будто при том полковнике сынишка был. И еще слыхал от кого-то, что ты, когда мы на Огневскую заимку тогда напали, сумел скрыться в суматохе с этим парнишкой. От Федора будто.
- Верно... Или от Алейникова с Анной - они раненые на полу валялись, могли видеть. Кафтанов потом мальчонку Зубова в тайгу отвез куда-то, Лукерья Кашкарова их вырастила с Макаром...
