Идея Геккеля в ее крайней форме была принята в виде теории созревания, предложенной американским психологом и просветителем Гренвиллом Стэнли Холлом (1844–1924), который применил теорию о рекапитуляции к развитию растущих детей: он заявлял, что дети проходят в своем развитии стадии, напрямую отражающие стадии эволюционной истории человека. Однако как бы ни хотелось назвать чужих детей змеенышами, гипотеза, что они и есть змееныши в буквальном смысле, не выдерживает даже поверхностной критики.
Периодически биогенетический закон Геккеля пытаются спасти от участи быть выброшенным на мусорную свалку истории, говоря, что, возможно, в теории что-то есть и мы рискуем выплеснуть с водой младенца. Но эти попытки немногочисленны. При этом изучение развивающегося эмбриона может сыграть весьма важную роль в изучении эволюции. Сходства между развивающимися эмбрионами различных видов могут многое сказать о таких эволюционных взаимоотношениях между этими видами, которые в ходе изучения их взрослых форм могут быть не столь очевидными.
Биогенетический закон вновь стал популярен в 2000 году, когда вышла книга Джонатана Уэллса, члена Церкви унификации (муниста), «Icons of Evolution: Science or Myth? Why Much of What We Teach About Evolution is Wrong» (Иконы эволюции: наука или миф? Почему многие из наших знаний об эволюции неверны). Уэллс утверждал, что учился на биолога и получил необходимое образование специально для того, чтобы критиковать Дарвина. В своей книге он заявляет, что современные эмбриологи и эволюционисты все еще придерживаются биогенетического закона Геккеля, но умалчивают об этом в своих публикациях, включая учебники по биологии. На этом основании Уэллс обвиняет их во лжи. К несчастью для его доводов, эмбриологи полностью отвергли биогенетический закон еще век назад, так что Уэллс обвиняет их в точке зрения, которую они не разделяют. Учебники, которые, как он заявляет, своим текстом или иллюстрациями поддерживают биогенетический закон, на самом деле составлены иначе: где бы ни упоминался этот закон, он упоминается лишь в историческом контексте. Его заявление о том, что Дарвин основывал свои эмбриологические доводы в книге «Происхождение видов» на теории Геккеля, типично для подхода Уэллса: теория Геккеля была опубликована лишь в 1866 году в книге «Generelle Morphologie» (Общая морфология).
Ситуация осложнялась теорией телегонии. Суть ее заключается в том, что на потомство самки может повлиять не только его отец, но и предыдущие самцы, с которыми самка спаривалась.
Эта теория, возможно, стала причиной широко распространенного запрета на то, чтобы вдова выходила замуж за брата своего покойного мужа: это мог быть биологически опрометчивый поступок, поскольку будущее потомство, таким образом, рождалось в результате кровосмешения. С другой стороны, это утверждение могло стать причиной противоположной — и также широко распространенной — практики, когда вдовы выходили замуж за братьев покойных мужей: их потомство было наиболее сродни детям, которых покойный мог бы зачать, будь он жив, и эти дети унаследуют смесь его собственных качеств и преимущественно схожих качеств его брата (и женщины, разумеется, тоже).
Ископаемые останки динозавра в Колорадо. Из журнала «The Graphic», 1871 г.
Телегоническая теория восходит по меньшей мере к Аристотелю. Удивительно, однако, что она дошла до нашего времени даже в тех культурах, которые обычно считают себя развитыми в научном отношении. Например, некоторые заводчики собак, отрицая элементарнейшие законы генетики, во имя родословной бракуют помет тех сук, которые ранее приносили щенков от псов другой породы. Причина такой живучести теории, возможно, в том, что хотя после минутного размышления становится очевидной ее бессмысленность, на первый взгляд она достаточно удобна, и потому минута на размышление тратится крайне редко. Даже Дарвин попался в эту ловушку: он в полном смысле этого слова раздул «громкий процесс», заявив, что кобыла, спарившаяся с кваггой (ныне вымершим родственником зебры) и позднее сведенная с арабским жеребцом, произвела на свет полосатое потомство. (В этом случае восторжествовал научный метод: эксперимент был повторен, и результаты, конечно же, были отрицательными.)
В свете телегонии мужчине, конечно, было важно, чтобы женщина, на которой он женится, была девственницей; в противном случае его наследники могли быть не совсем его крови. Это объясняет чрезвычайно любопытное и обязательное требование к королям и лордам: их супруги не должны быть ни вдовами, ни разведенными женщинами.
Среди тех, кто разделял идеи эволюции до Дарвина, был немецкий антрополог Герман Шаафгаузен (1816–1893), автор рукописи «On the Stability and Transformation of Species» (О неизменности и изменчивости видов) (1853). Шаафгаузен был замешан в скандале, поднявшемся вокруг неандертальца, останки которого были впервые найдены в известняковом карьере вблизи Дюссельдорфа в 1856 году. Местный учитель Иоганн Карл Фульрот (1804–1877) первым понял значимость этой находки и принес доказательство Шаафгаузену, который полностью согласился с ним в том, что это важнейшее археологическое открытие. В 1857 году эти двое представили находку аудитории выдающихся ученых в Касселе на собрании Общества естественной истории прусского Рейнланда и Вестфалии. Шаафгаузен осторожно привел свои доводы в пользу того, что эти кости принадлежали человеческому существу, жившему задолго до того далекого времени, когда, согласно общепринятому мнению, на Земле появились люди. Затем он описал эту давно исчезнувшую расу людей как невысоких и звероподобных существ.
Выдающиеся ученые решительно отказались ему верить, настаивая на том, что кости, должно быть, современные. Один из тех ученых действительно был выдающимся. Это был Рудольф Вирхов (1821–1902), новаторская работа по патологии клеток которого внесла важнейший вклад в медицину; он был первым физиком, документально описавшим лейкемию и эмболию. Вирхов был убежденным полигенистом (см. стр. 157) и отказался поверить в подобие трансмутации, которая всего через несколько лет окажется важнейшим процессом эволюции путем естественного отбора. Таким образом, для него богохульным было утверждение, что существовали доисторические формы человека, которые физически отличались от современных. Его вердикт относительно останков был таким: они относительно недавние, но этот бедолага страдал от различных серьезных патологий, деформировавших его кости. (Вирхов был отчасти прав: человек, останки которого обнаружили, действительно имел патологии, но с одной разницей: он страдал от них тысячелетиями раньше, нежели Вирхов готов был допустить.)
Поскольку Вирхов упорно сопротивлялся любому уверенному утверждению, что неандертальский человек мог быть древним, теория оказалась под угрозой полного забвения. Однако несколько лет спустя, в 1861 году, британский анатом Джордж Баск (1807–1886), проникнувшись важностью рукописи Шаафгаузена, написал статью об этом открытии и перевел ее для журнала «Natural History Review». Неандерталец не только вернулся на сцену и ученые признали его древность, но естествоиспытатели обратили внимание и на другие необычные черепа, которые были найдены ранее — один в Бельгии в 1830 году, другой на Гибралтаре в 1848 году. Наконец Т.Г. Гекели получил возможность исследовать этот вопрос и уверенно заявил, что неандерталец был предком современного человека. Все же вспыхнули споры между эволюционистами, которые принимали точку зрения Гекели, умеренными антиэволюционистами, кто еще не определился, теми, кто считал, что на самом деле неандертальский человек древний, но он не связан с современными людьми, а также убежденными антиэволюционистами, упорно настаивавшими, что Вирхов был прав в своих оценках.
К удивлению последних, останки неандертальцев начали обнаруживаться все чаще и чаще по всей Европе; конечно, их находили и раньше, но люди, если вообще понимали, что это человеческие кости, считали, что это просто кости из старых захоронений. (Как заметил Брайан Регал в своей книге «Human Evolution: A Guide to the Debates» (Эволюция человека: ключ к спорам) (2004), стоило бы проверить предположительно святые мощи, которыми так богаты европейские церкви.)
Образ неандертальца как звероподобного, сгорбленного, волочащего ноги, мускулистого слабоумного человека-дикаря во многом порожден тем, как интерпретировал французский археолог Марселлен Буль (1861–1942) важную находку — останки в пещере Ла-Шапель-о-Сен в 1908 году. Образ этот господствовал в течение весьма долгого времени — и все еще встречается в живописи — в основном из-за влиятельного положения Буля в парижском Музее естественной истории, а также из-за его успешной политики, которую он вел с целью встать во главе французской антропологии. Его тщеславие сослужило ему плохую службу, когда позднее в 1908 году швейцарский археолог-любитель Отто Гаузер (1874–1932) откопал в Дордоне первые останки мустьерской культуры (немногим позднее, чем обнаружили неандертальскую культуру в Ашеле): поскольку Гаузер был любителем, Буль не стал утруждать себя, не принял приглашение присутствовать при завершении раскопок и таким образом пропустил важнейшую находку. Раздраженный тем, что на раскопки прибыло лишь несколько немецких антропологов (а французов не было вовсе), Гаузер продал им останки, и Франция их потеряла.
