Из объяснений скупых на слова парней Богдан понял, что и остальные – бойцы хоть куда. Один в осназе служил, ещё один – наставником по рукопашному бою в разведывательной школе, двое громилами прежде были в преступных сообществах… И вот все на светлом острове встретились.
Все вшестером они двинулись к чаще, в коей Богдану посчастливилось обнаружить ловушку. Путь был неблизкий, но мужчины почти не говорили меж собой, больше молчали: послушники – народ суровый и сдержанный, сами болтать не приучены, а уж первыми затевать трескотню с тем, кому они вверены, – и подавно. Богдан же волновался, спешил и ни о чём думать не мог, кроме как прийти поскорей.
Уговорились, дойдя до ловушки, разделиться; трое – старшим средь них, как человека, к начальствованию свычного, Богдан назначил бывшего наставника разведшколы – уйдут обратно, оставив в засаде Богдана с Арсением и осназовцем Борисом, и вернутся на смену после вечернего шестопсалмия. Дальше видно будет.
Богдан уверен был, что преступник должен часто обходить свои ловушки – в том, что ловушка не одна, он не сомневался – иначе весь этот злой умысел, в чём бы ни заключалась суть его, терял смысл: не ровен час, наткнётся кто – вот как Богдан наткнулся; не ровен час, лисичка покалечится и кричать начнёт жалобно, тогда уж почти наверняка кто-нибудь услышит и подойдёт. Словом, нельзя злодею капканы оставлять без присмотра надолго. Никак нельзя.
Они спешили, но опоздали.
Шагов за тридцать до памятного места Богдану показалось, что сквозь налетающий привольными, размашистыми волнами шум листвы он слышит прерывистый то ли плач, то ли стон… словно ребёнок хныкал – не взахлёб, как подчас рыдают дети лишь для того, чтоб разжалобить родителей и настоять на своём – но тихо, покорно и безнадёжно, словно бы в одиночестве.
Спотыкаясь о корни и едва на падая, Богдан кинулся вперёд.
Теперь он мог бы и не бежать: капкан уже сработал. Но ноги сами несли Богдана вперёд, хотя волнами накатывала слабость. По лбу струился пот.
Небольшая молодая лисичка, угодившая в капкан передней лапою, завидев Богдана, перестала плакать и приподнялась, насколько смогла. Богдан, тяжко и прерывисто дыша, сразу замедлил шаги, чтобы не напугать несчастную, и его тут же догнали не проронившие ни слова послушники. Медленно, почти на цыпочках Богдан мелкими шагами приблизился вплотную.
– Девочка… – невнятно бормотал он. – Маленькая моя… Ты не бойся, мы тебя не тронем… мы освободить тебя идём…
Больше всего он боялся, что, завидев людей, лисичка примет их за убийц, начнёт рваться в ловушке и лишь усугубит и душевные страдания свои, и раны.
Лиса вздёрнула уши, пышный хвост дрогнул. Потом опять неловко прилегла. Она словно поняла Богдана и осталась спокойной – лишь вздёрнула верхнюю губу, предостерегающе обнажив мелкие острые зубы, когда Богдан протянул к ней руку. Коротко, едва слышно заворчала, будто предупреждая: не тронь.
В глазах её и впрямь стояли слёзы.
Какое уж тут “не тронь”!
Вдвоём с Арсением Богдан разжал челюсти капкана и попытался взять лису на руки; она оказалась тяжелее, чем он думал. Поразительная покорность зверька сильно облегчала им дело. Лапа, похоже, не была переломлена – редкостно повезло! – но сильно кровоточила; лохмотья свирепо разодранной сталью плоти жутко свисали и болтались, как неживые. Богдан бестолково заметался с лисой на руках, пытаясь сообразить, чем можно немедленно, прямо тут же, промыть и перевязать рану; вотще. Но тут осназовец, поняв его без слов, достал из-за пазухи пакет первой помощи, извлёк оттуда тюбик какой-то мази, одним движением с треском почал нетронутый моток стерильного бинта и споро принялся за дело. “Ну что я за My Да! – с тоской думал Богдан, держа лисичку и едва слышно бормоча ей что-то ласковое и успокоительное прямо в ухо. – Четыре часа волновался, а озаботиться приготовить бинт – даже в голову не пришло… Что проку от таких волнений тем, о ком ты волнуешься, минфа? Только себе сердце палишь, а помощи от тебя – с голубиное пёрышко…”
Лиса пристально, не мигая, глядела ему в глаза; в её глубоких зрачках Богдану мерещились и боль, и понимание. Богдан отчётливо чувствовал, как часто бьётся её сердце и пульсируют жилы.
Он не мог отделаться от ощущения, что и впрямь держит на руках раненую девочку.
– Жить будет, – без тени иронии прогудел, возвышаясь над Богданом, похожий на памятник Борис. Это были первые слова, которые Богдан от него услышал.
– Поняла? – спросил Богдан лисицу и улыбнулся. У той что-то дрогнуло в глубине глаз, и Богдан подумал: и впрямь поняла.
– Пойдём ко мне теперь? – спросил он. – Отлежишься там…
Лиса заворчала, снова вздёрнув верхнюю губу, и слегка толкнулась из его рук.
– Не хочешь? – упавшим голосом спросил Богдан.
Лиса завозилась, заёрзала задними лапами.
– Отпустить?
В глубине души он всё время так и ждал, что лиса раньше или позже просто ответит ему человечьим голосом “да” или “нет”; но не дождался. Вместо этого лиса тихонько, совсем беззлобно тявкнула.
Наверное, это и было “да”.
– Как же ты хроменькая в лесу-то будешь одна?
Лиса отвернулась и стала смотреть в рыжую осеннюю чащу. Левое ухо у неё задрожало, а затем встало торчком. Похоже, душою она уже была в родных просторах.
– Понял… – пробормотал Богдан.
Он наклонился и осторожно поставил лисицу на землю. Та, подогнув перевязанную опытным Борисом переднюю лапу (иначе как “рукой” Богдан её и назвать-то про себя не мог), постояла мгновение на остальных трёх, привыкая, а потом повернулась к Богдану и коротко лизнула ему руку.
– Маленькая… – растроганно проговорил Богдан.
С неожиданной грацией, тем более поразительной после такого увечья, лисица на трёх лапах поскакала к кустам. Мужчины молча смотрели ей вслед.
За полшага до того, как ветви кустарника скрыли бы её, лиса обернулась, обвела спасителей спокойным взглядом – и была такова.
Пару минут все молчали.
– Если отпускать, то не стоило бинтовать-то, – заметил Борис. – Ну да ничего: я несильно затянул. Бинт сдерёт, а лапу – залижет.
– Спасибо вам, Борис, – сказал Богдан тихо. – Я, видно, только переживать да языком болтать горазд…
– Не знаю, как насчёт языка, – прогудел Борис, – а вот насчёт переживать уметь – это дар редкий.
В течение следующей четверти часа Борис продумывал тонкости засады – подходы, точки обзора, маскировку, правила подачи сигналов Друг другу… “Только, если что, преждерожденный Богдан, ради Христа Господа, в драку не лезьте, – завершил обсуждение грядущего действия Борис. – Помешаете только. Нам убийц имать надо будет, а не за вами приглядывать, чтоб не повредились…”
Потом они рассредоточились треугольником вокруг ловушки, и, медленно продавливаемое сквозь день раскатистым северным ветром, под шум крон потекло пустое, студёное время.
О чём думал тогда Богдан, чем коротал напряжённые часы ожидания – про то потом он не мог вспомнить. Но, когда напряжение первых минут – вот сейчас! вот! наверное, уже подходят! – схлынуло, ему стало так грустно, так одиноко вдруг, что… что об этом, наверное, никому и никогда нельзя будет рассказать. И уж во всяком случае, рассказать так, чтобы поняли. Ни Фирузе, ни Багу… Никому.
Понемногу темнело. Тучи, так и не дав солнцу блеснуть хоть на мгновение, вновь погрузнели, нависли ниже, и лес нахохлился; ели сделались чёрными. Время шло к семи пополудни, когда до Богдана долетел условный сигнал Арсения: “Идут те, кого мы ждём”.
Значит, всё верно.
Тангуты.
Уныния как ни бывало. Отступила слабость: сердце, словно не оно вчера весь день болталось и ёкало где-то в ямке меж ключиц, гнало кровь по жилам мощно и ровно. Богдан прикусил губу, когда услышал треск ветвей, приближающийся шум шагов.
И тут же он ощутил недоумение.
Как-то не так они шли. Богдан совсем не считал себя специалистом по засадам, по скрытному проникновению и всяким там незаметным просачиваниям – но и он понимал, что преступники (лисонарушители?), приближающиеся к месту своего ещё не вполне совершённого злодеяния, к своей ловушке, не должны беззаботно хрустеть сучьями, топать и вполголоса напевать “ах, конь, ты мой конь, хороши копыта…” Тангуты шли прямо на засаду, но… они как будто не знали, куда и зачем идут. Они просто, как ещё совсем недавно и сам Богдан, бродили по лесу. И шли они сейчас не к капкану, а немного мимо него.
Богдан ощутил уверенность в этом за мгновение до того момента, как из кустов, в которых четырьмя часами раньше скрылась раненая лисичка, шумно раздвинув хлёсткие ветви, полные потемневшей в сумерках листвы, показались Вэймины – и тут их песня оборвалась.
Они заметили капкан.
Именно – заметили. Шли они явно не к нему.
– Смотри, – проскрипел старший. Голос у него был хриплый, низкий, какой-то… наждачный, что ли. – Этот мы ещё не видели.
