Майор поправил на себе портупею, снял с вешалки фуражку.
— Успеха.
Закрылась за ним дверь. Сушко раскрыл блокнот, подвинул к себе голубую папку. С волнением отогнул грубую картонную обложку.
ДИАНОВ КОРДОН
О Савелии Игнатьевиче Костромине, старшем брате матери, Леха знал немного. Из детства помнилась недобрая ухмылка, резкий излом бровей, глухой голос. И липкое слово — власовец. Что оно означает, Крест понял позднее, в колонии. А за что сидел дядька Савелий — знать ему. Но то, чтобы отбыть без скидок и амнистий десять крутых лет и выйти на волю без знобкой обиды на представителей власти, в это Крест не верил. Каждый попавший в колонию считает себя незаконно ущемленным в правах. По себе знает, как год от года становился злее, люто ненавидел всех, кто был по другую сторону колючей проволоки, объединяя их одним словом «они».
И первые ростки ненависти заложил в нем Савелий Костромин, позднее ушедший от многолюдья в тайгу, принявший на себя обязанности лесного объездчика. К нему на затерянный в глухомани кордон и прокладывал сейчас тропку Леха.
Лес принял его мокрого до пояса от холодной росной травы. Думал забиться в места поглуше и отогреться немного, лишь бы подальше остался город.
Никто не должен видеть его все двести километров, которые по его расчетам надо было отмерять до кордона — пристанища его дядьки, пересечь почти два района. Не будет искать он встречи с людьми, ловить попутный транспорт. Лучше быть дальше от любопытных глаз.
Давно затушевала ночь городские огни, а он все шел подвернувшейся под ноги затравеневшей дорогой, ходьбой быстрой грелся. Точки на овале циферблата зеленели фосфорной краской — уже три часа в пути. Решил передохнуть, обсушиться. У сваленной ветром или молнией сосны с ломкими обессоченными ветвями Крест сбросил рюкзак. Недалеко нежно-голубым светом мерцал ствол еще нестарой березы. Ножом сделал на ней продольный надрез, потом два коротких, поперечных, легко оторвал кусок бересты.
Через минуту жарко потрескивали сухие сучья. Паром тянуло от мокрых брюк. С сожалением посмотрел на отбеленные влажной травой туфли. Сапоги надо было заказать Пашке. Такая обувка не для чащобы. Ну, ничего, добраться бы до Савелия, за деньги все спроворит.
Без аппетита жевал вареную колбасу, вспоминая оставшуюся в землянке распочатую бутылку.
Пыхал, постреливал искрами костер, томил усталостью, склеивал веки, Крест подгреб к себе хвои, палого листа, рюкзак сунул под голову. Дремал в полглаза, ладонь грелась в пазушке, на рубчатой рукоятке пистолета.
Где-то встревожила тишину сорока. Неспокойно качались верхушки могучих сосен, от луны, в небе — желтый осколок, и тот порой скрывается за тучей. Нелегка для Лехи дремотно-чуткая ночь. Давно зачернело, подернулось пеплом рубиновое уголье. Спал Крест, вскрикивал что-то во сне, обмирал от холодного пота, видения рождались в голове...
Светлело за соснами, полыхало малиновым светом, и в этом сиянии тянула к нему худые руки прозрачная, как льдинка, девчонка — недозрелый еще подросток. Лиловой чернотой наливались на шее полосы. От его, Лехиных рук, следочки. Смотрит в страхе Крест, и уже не восковые руки, а загребистые ветви тянутся к нему, вот-вот схватят. Мычит в жутком предчувствии Леха, давит его к земле усталость — не проснуться.
Погасло искристое зарево, покоится Леха на хрустких мхах, а в соснах снова светлеет. И видится Лехе человек в погонах, только вместо лица — черный провал. Участковый, убитый его руками. Идет он прямо к огню.
— А-а-а, — рычит в страхе Крест, пытается вскочить на ноги или уползти в чащу и не может, держат его мхи, пеленают. Вспомнил о пистолете, полетели огненные шмели навстречу призраку, но нет им преграды, проходят, словно сквозь воздух. А тот уже рядом, и тоже тянет к Лехе руки...
Проснулся Крест в холодном липком ознобе, не унять дрожь по телу. Стыл еще в кроне деревьев его крик. Уйти, уйти с неуютного места. Сунул руку за отворот фуфайки. Огонька скорей раздуть, раздвинуть темноту...
Снова потрескивали сучья. Бездымные красно-желтые языки жадно лизали лапник. Проступали из темноты сизоватые сосны, посверкивали медной чешуей. Коротал Леха без сна остаток ночи, озирался, слушал непонятные шорохи.
ГОСТЬ ИЗ УФЫ
И вот он, этот загадочный «четвертый», Садык Рахметжанов в жизни, Юсуп в преступном мире, последняя пустая клеточка. Он, кому же быть иначе. Почти шестьсот километров без сна проехали по железной дороге с ним ребята. Доставили в этот кабинет.
Юсуп сидел безмолвно и спокойно, как будто все происходящее вокруг его не касалось. Покоились на коленях большие ладони. Голубой с блестящей ниткой костюм, оранжевая рубашка оттеняли светло-шоколадный цвет кожи. А лицо — словно начал лепить мастер, да что-то помешало ему закончить работу. Торопливой работы лицо. Все из острых граней, от скул до подбородка, до крутого лба, приплюснутого висками.
Приглядывался Алексей: «Кто же из вас двоих убил Синцова? Ты или Крест?» Не торопился с вопросами, тянулось молчание. И эта чересчур затянувшаяся пауза, неопределенность сбивали с толку задержанного. Уже не раз ловил беспокойство в его глазах Коротков. Хотя, что там. Глаза были почти непроницаемы.
Коротков не готовился к этой встрече. Хотелось просто «горяченьким» повидать Юсупа, определиться в отношениях с ним прямо на месте. И с первых минут осознал: орешек, с наскока ядрышко не добудешь. С тревогой прикидывал: конкретных фактов против Юсупа нет. Разве что Пашка. Но как поведет он себя, когда узнает об очной ставке с другом брата? Вероятней всего, что испугается этой встречи. А время не ждет. Весомой уликой явилось бы — подтвердись пребывание Юсупа в тот трагический день в их городе. Сейчас оперативные работники опрашивают таксистов, водителей автобусов, работников автостанции, железнодорожного вокзала, аэропорта. И десятки людей вглядываются в небольшую фотографию стриженного наголо парня, обращаются к своей памяти. От одного слова «да» зависит многое. Услышать бы это слово.
И уж совсем слабая ниточка в руках сторожа Панкратьева, который, кажется, еще и сегодня не оправился от потрясения.
Молчал Юсуп, ждал обличительных слов, не зря же везли в такую даль. А может, и другое что думал.
— Повидать дружка, Рахметжанов, есть желание? — решился, наконец, Алексей на рискованный ход.
Совсем загустела темнота в глазах Юсупа, набухли веки, и лишь маленькие светлячки-распорочки где-то в глубине не давали им сомкнуться. Юсуп резко повернул голову, и оранжевый воротник врезался в жилистую шею.
— Так не желаешь повидать дружка? — жестче повторил вопрос Алексей. И снова уловил отблески неприкрытой ненависти в глазах Юсупа, но знал, что выдержит, не отведет взгляда, потому что на его стороне правда, кровь и слезы семьи Синцовых.
— Какого еще друга? — разомкнул, наконец, губы Юсуп.
— Неуж и не догадался? А того дружка, с кем ты в тайге срок отбывал. Закадычного кореша своего Леху Креста.
Неприметная дрожь прошла по лицу Юсупа, шевельнулись непроизвольно ладони.
— Знавал когда-то такого. Ну и что?
— Вас ведь дружба так повязала, пожелай — не распутать, а ты вроде и встрече не рад.
И опять полыхнули смоляным жаром глаза.
— Повидать так повидать. Мне ни горячо, ни холодно.
— Так ли, Рахметжанов? А вдруг припечет? Ты ведь, наверное, как только взяли тебя и билет в наш город оформили, сразу загрустил. И с той минуты нет у тебя покоя. Одна дума: зачем привезли сюда? По мне ты явно не соскучился, да и не знали мы друг друга до этого дня. А сейчас еще предлагают дружка повидать. А для какой надобности?
— Мало ли кого вы в своем кино показать мне надумаете, я нелюбопытный.
— Нет, чего-чего, а спектакля, Рахметжанов, на этот раз не предвидится. Мы тебе другое кино-прокрутим, где ты сам в главной роли и от которого тебя в озноб бросит.
— Ладно, начальник, загадки твои я разгадывать не намерен. Здесь не начальная школа, и я, к тому же, не любознательный. Если привез сюда, дело толкуй, а нет, отправляй в КПЗ, через трое суток извиняться придешь за нарушение законности. Ты ведь прокурора побольше моего боишься.
— Не будет этого, Рахметжанов, и вообще уже светлого ничего у тебя не будет. И одно облегченье твоей судьбе вижу — рассказать все по-честному о встречах с Крестом.
— Ничего не выйдет, начальник, зря время тратишь. Не был Юсуп никогда шестеркой.
— Что ж, была бы честь оказана. Сам себя к яме подталкиваешь. Только и то запомни, что не будет тебе трех спокойных дней в ожидании прокурорского вызволения, и извинений не будет, уж лучше я рапорт подам о переводе меня на гражданку.
Прикрыл на миг Коротков глаза. Вспомнил Петю Синцова, опрятного и доверчиво-доброго. И не было в кабинете этой мрази в оранжевой рубашке, с шоколадного цвета лицом и залитыми черной тушью глазами.
