радости разнообразием природы, людей, музыкальных впечатлений, подарила новые возможности легких и увлекательных любовных встреч. Он нашел себе прекрасного проводника по Испании. Некий дон Педро за небольшую плату устраивал его дела, руководил путешествиями.
В Испании композитор провел два года, переезжая из одной местности в другую. Из крупных музыкальных произведений там была создана только «Арагонская хота». Однако музыкальные знания и впечатления, полученные во Франции и Испании, послужили основой творчества композитора в последующие годы.
Весть о долгожданном разводе Глинка получил, будучи в Испании. Сам удивился, что воспринял новость почти равнодушно. Роман с черноглазой исполнительницей арагонских песен Долорес увлекал его в тот период гораздо сильнее, чем известие из петербургского суда.
Между тем матушка требовала его возвращения в Россию. Он не хотел ехать – как жить в Петербурге? Его бывшая супруга проживала там же, в Кронштадте; при одной мысли о возможной встрече ему становилось плохо. «Отдалиться от мест, связанных с печальными воспоминаниями, переменить окружающую обстановку и много работать – вот одно-единственное лекарство от нравственных страданий», – думал он.
Все же за три года путешествий композитор окреп, и летом 1847 года нашел в себе силы вернуться. Надеясь на скорое возвращение, он захватил с собой своего веселого испанского компаньона дона Педро.
Глинка взял его на службу еще в первый год пребывания в Испании. Там он был незаменим: служил и переводчиком, и проводником. И с хорошенькой барышней мог познакомить, и музыкален был – умел и петь, и играть на разных инструментах. В России он скрашивал Глинке длинную русскую зиму: и в Петербурге, и в Новоспасском напоминал о солнечной Испании не только песнями и танцами, но и одним своим присутствием. Глинка верил, что они скоро вернутся в Испанию, на эту веселую, как ему казалось, землю.
В Петербурге все было другое. Северная столица в этот приезд еще более разочаровала композитора. После его отъезда многое изменилось – главным образом, настроение людей. Он с трудом привыкал к новому Петербургу. В центре интересов прежде беззаботных друзей Глинки стали новомодные общественно-политические веяния. Друзья разделились на славянофилов и западников. Спорили в этих кружках уже не столько об искусстве, сколько об историческом прошлом и политическом настоящем страны. Глинку, создателя национальной русской оперы, считали теперь славянофилом и приняли в соответствующей группе восторженно.
А он… он был сконфужен. Новое положение не нравилось ему. Он не чувствовал себя своим в славянофильском кружке. Многое в речах людей, считающих его соратником, было ему непонятно и даже казалось смешным. Их вера в единый славянский мир, превосходящий старую Европу, порождала странные фантазии. Известный журналист Булгарин в своих очерках потешался над утверждениями славянофилов, будто «Илиада» и «Одиссея» сочинены в Белоруссии, а Эскулап родился в Польше. Еще более неприятны были ему появившиеся в другой группе – западников – намеки на «извечную русскую отсталость», на отсутствие великого прошлого и необходимость все переменить.
Воспитанный европейским романтизмом, Глинка любил национальные проявления любого народа: русского, испанского, финского – любого. Величие империи также было для него неколебимым – при всей ненависти к петербургским сплетням и интригам, к сырому климату этого города. Он чувствовал себя устаревшим, жить в Петербурге не хотел. Рвался опять в Испанию, но Европа была охвачена революцией. Дальше Варшавы ехать стало опасно.
Глинка наезжал в Варшаву, тогда часть России, ее западный форпост; жил там месяцами, потом возвращался… В течение трех лет, вплоть до отъезда в Германию, откуда уже не суждено ему было возвратиться, композитор вел жизнь между тремя городами: Петербургом, Варшавой и Смоленском. Да, именно Смоленск стал средоточием его душевного надрыва в этот период.
Глава 20. Рукопись музыканта Бера
Хоронили Дашу из больничного морга.
День был теплый, уже с утра припекало. Елена Семеновна с Юлей приехали на такси, чтобы не идти по жаре. Возле двери морга стояла совсем маленькая кучка людей: сокурсники девушки разъехались после сессии, да и не все знали о случившемся. С удивлением Шварц увидела Потапова. Он ей молча кивнул и остался стоять поодаль. Он и на поминки в кафе пришел.
Железная леди Юля держалась стойко. Елена Семеновна от нее не отходила. Но в кафе, увидев, что Юля отвлеклась на разговор с сидящим с другой стороны Потаповым, Шварц обратилась к Ирине.
– Что-то молодых людей совсем нет, – сказала она. – У вас в группе одни девушки?
– Почти, – кивнула Ира. – Есть один парень, но он на каникулы уехал, к родителям в Вязьму. Да и вообще многие разъехались.
– Однако Олег этот, из СмолГУ, журналист, на кладбище был… Сюда только не пришел.
– Ну а чего ему ходить, они с Дашей уже давно перестали встречаться.
Леля кивнула.
– Да, конечно. И еще одного молодого человека я видела, высокий такой. Но он возле морга попрощался с Дашей, на кладбище не поехал.
– Это пианист, в нашем городе довольно известный, Денис Борисов. Странно, что вы его не знаете. Когда мы поступали, он еще студентом был, но про него и тогда уже говорили, что талантливый очень. Сейчас работает в филармонии концертмейстером. Дает и сольные концерты. Это не то, что вы думаете. Они с Дашей мало были знакомы.
– Да-а-а? – протянула Елена Семеновна. – А проститься все ж пришел, молодец какой!
– Ну конечно, они ведь были знакомы. Однако не слишком много общались! – с едва заметным раздражением воскликнула Ира. Помолчала и добавила: – Денис помог Даше идентифицировать ноты. У нее ноты старые были, так Денис, по Дашиной просьбе, выяснил через московских знакомых, что это автограф известного смоленского музыканта Николая Бера, хормейстера Тенишевой. Бер фольклор записывал,
