берегу Днепра и не пустить немца или удерживать его сколько можно! Так что, ребята!..
Это — уже начало августа.
Воды Днепра с лиманами и заводями были серы. Трава и деревья пожелтели от знойного лета и от войны. Гарь. Воронки. Выжженные села и перебитые, обугленные деревья были удивительно похожи друг на друга. Села почти пустынны — люди ушли на восток. Печи на месте хат, печи на улице рядом с развалившимися хатами и деревья — в садах, в дубравах, в перелесках, как и земля — песок под ногами, все — перегорело, перепахано взрывами и огнем…
И только беженцы, беженцы, беженцы, идущие из-за Днепра — прямо, и слева, и справа, и неизвестно откуда… Страшное зрелище!
И в каждой фигуре, в каждом лице — боль, недоумение: «Почему мы отступаем?..»
Сафонова Алеша увидел мельком. Дудин показал:
— Смотри, Горсков, вперед! Видишь? Смелый командир! Он тут главный на Днепре. Говорят, сам Верховный его знает, вот и назначил… Фамилия — Сафонов.
Алеша смотрел на человека в передних траншеях у самой кромки Днепра. Вел он себя отчаянно. И больше Алеша ничего не запомнил…
А немцы вышли к Днепру на всей полосе Юго-Западного и Южного фронтов.
Их чуть сохранившийся полк, хотя он и пополнялся новенькими, продолжал отступать. От горновьючного уже почти ничего не осталось.
Огонь вели прямой наводкой.
Пушки не разбирали. На лошадей не грузили. Да и лошадей приходилось заменять. Старые, привыкшие к тяжелой поклаже лошади погибли. Брали на ходу новых, не привыкших к такой службе. Даже три немецких появились. Ганс, Фриц и Марта. Лошади хорошие, но по-русски ни бельмеса не понимают. Слушаются беспрекословно, но как какая заваруха, ничего им толком не объяснишь. Повозки тянут, телеги, зарядные ящики. Раненых и все хозяйство медсанчасти. А так дуры дурами!
Вновь отошли от Днепра. Их место заняли другие части, и они, слава богу, не видели, как немцы позже все же форсировали Днепр.
Так в двадцатых числах сентября они оказались в Северной Таврии. Тишина. Спокойствие.
Места здесь пустые, ковыльные. То тут, то там мелькает перед глазами перекати-поле.
Степь без конца и края. Редкие балочки и деревни, в которых есть хоть какая-никакая зелень.
Духота!
Воздух словно настоялся на солнце, пронизан сухим зноем.
Земля — камень. Саперная лопатка с трудом вгрызается в нее.
А они готовились к наступлению.
Слава богу — к наступлению!
Что такое наступление в этих условиях, они уже знали. Теперь знали: немцы умеют воевать! Но… И они могут! Могут бить немца! Могут и обороняться, могут и наступать!
Вспомнились сталинские слова: «Не так страшен черт, как его малюют».
Они мельком виделись с Катей.
— За что ты меня любишь? Ведь я — некрасивая! — говорила она.
Алеше до войны очень нравились красивые женщины, такие, как, например, главная героиня кинофильма «Большой вальс». Но как давно это было.
А в жизни?
Вот — Катя.
Перед Катей он пытался казаться очень умным и опытным:
— А по-моему, все красивые женщины — дуры! У них все в красоту уходит! Как у женщин-спортсменок — все в спорт! А простые…
— Глупости ты говоришь, Алешенька, глупости! — отвечала Катя. — Знаешь, всякая баба хочет быть и красивой и счастливой… Я тоже очень хочу!
— Так люблю же тебя! — воскликнул Алеша.
— Знаю, любишь. Но, не сердись, разлюбишь… Ведь я не только некрасивая, но и несчастливая. Я свою судьбу знаю, художник…
— Какой я художник?!
— Ты — самый настоящий. Сердцем чувствую, понимаю, вот только… — Катя прижала руки к груди, там, где сердце, словно призывая его на помощь. — Объяснить не могу, не умею.
Он рассказывал ей о Ленинграде, в котором она не была. Рассказывал про свою улицу Марата и про Музей Арктики, про любимый памятник Пушкину и про Рафаэлевский и Тициановский залы в Академии, про росписи на их стенах.
— Кончится война, покажу тебе Ленинград, — говорил он.
— Правда, покажешь? — Катя, кажется, удивлялась. И опять о нынешнем.
…Говорили, что Сталин сменил Буденного на Юго-Западном направлении и назначил на его место Тимошенко. Все знали Буденного, и все знали Тимошенко. Говорили и о сдаче Киева.
Может, что-то изменится?
И об этом они успели перемолвиться с Катей…
И еще — самое неожиданное! — два письма из Ленинграда.
Первое — мамино.
Второе — вдруг! — Верино:
«Алеша, здравствуй! Прости, что не отвечала тебе, хотя ты писал редко. Много работы, и учиться продолжаю. Война, конечно, мешает…
Как ты? Надеюсь, у тебя все в порядке.
Пиши мне на Лахтинскую или на адрес Ленсовета. Я теперь опять там…
Пусть у тебя все будет хорошо.
Вера».
XX
Для Алеши беда случилась в конце сентября, под Кагарлыком. Что было тогда, он узнает потом: Южный фронт, Отдельная Приморская армия, Чигирин — Вознесенск — Днестровский лиман, а еще Коблево — Свердово — Кубанка — Чеботаревка — Кагарлык… Немцы и румыны. Последних больше, но немцы в воздухе… Оборона Одессы!..
Знойно. Душно. Зелень вокруг вся выгорела, но теперь после степи все чаще попадались вязкие болота, жижа булькала под ногами, пуская пузыри.
В болотах неистово квакали лягушки и вилось комарье. Комары впивались в лица и через гимнастерки в спины, кусали ноги в обмотках, лезли в рот и глаза.
В небе ни облачка. Сизая дымка. Тяжело дышать. На лбу проступал пот. Просоленные гимнастерки хоть выжимай.
А ноги хлюпают и хлюпают по болотной жиже, а пути нет конца и края, и хочется бросить все, свалиться на землю и забыться…
Под Кагарлыком они пошли в разведку — он, Сережа Шумов и ординарец Дудина — молчаливый «западник» Богдан.
Пошли без лошадей. Какие сейчас лошади!
Обстановка была неясной, да они и привыкли к этому, Когда в разведке бывает ясно?
Но тут было все совсем непонятно.
Стреляли с воздуха и с земли.
Куда они ни пробирались, попадали впритык к румынам. Окопы и позиции были румынские. Немцев, кроме воздуха, видели дважды: на сопке возле зенитных орудий, на большаке в двух бронетранспортерах.
Конечно, уходили от тех и от других, чтобы не лезть на рожон: задание есть задание…
Вернулись поздно, практически ни с чем, но оказалось, что и Дудин, и Валеев, и Серов, и Егозин — сначала по очереди, а позже вместе слушали Сережу, Богдана и Алешу — были довольны… Видимо, даже их куцые наблюдения оказались полезны…
