— Хорошо, Тавров, допустим, мне действительно больше терять… Как бы ты поступил на моем месте?
— На твоем? — Раппопорт захохотал. — Но ты все равно так не сделаешь!
— Сделаю, скажи!
— У тебя есть друг? Ну, редактор какой-нибудь газетенки?
— Есть, и не один…
— Так вот… Поезжай к нему, поговори о чем-нибудь, а уходя, случайно забудь папку на столе.
— Шутишь! — разозлился Макарцев. — А я серьезно. Выходит, сидел, а мудрости не набрался.
— Посмотрю, чего ты наберешься, посидев с мое!
— Я? — глаза у Макарцева стали злыми.
— Ладно! — смягчился Раппопорт. — Все просто: отдай папку мне.
— Тебе?
— Конечно! Я, в случае чего, признаюсь, что без разрешения взял в кабинете почитать. А ты ее в глаза не видел!
Макарцев изучающе смотрел на Якова Марковича, пытаясь понять степень серьезности предложения на этот раз.
— И не боишься?
— В третий-то раз меня, авось, не посадят…
— Чушь! — произнес редактор, понимая, что его согласие, очень удобное, неприемлемо. — Исключено!
— Пожалуй, ты прав, — согласился Раппопорт. — Все равно это распространение антисоветской литературы через твой кабинет, та же семидесятая статья… А ты, Макарцев, лучше, чем я думал…
— Неужели? — усмехнулся тот, польщенный.
— Серьезно! Я ведь редко кого хвалю. Только ты всегда боишься: вдруг подумают, что ты и в самом деле лучше, чем ты есть. Ты в положении собаки в известной загадке.
— Какой?
— Как заставить собаку съесть горчицу? Если дать — она есть не станет. А если помазать ей горчицей зад, слижет без остатка. Слизывай!
— Если так, — нахохлился Макарцев, — то правильно делают, что этих мазателей горчицей сажают.
— Вон как запел! Речь-то о собаках. А люди — любят лизать горчицу. Ты что ли будешь решать, что им есть и от чего воздерживаться? А кто хочет горчицы — того, значит, сажай! Сейчас стесняются. Но погоди! Вот-вот начнется новый культ, и тогда…
— Постой-ка! Почему начнется?
— А культы у нас всегда начинаются на крови. Культ Ленина — после гражданской войны. Сталина — после уничтожения кулачества, а второй цикл — после войны. Кукурузника — после подавления танками Венгрии. Нынешнего…
— Думаешь — после Чехословакии?
— Само собой!
— Тогда можешь считать, что культ начался, — нахмурился Макарцев. — Размер фотографий рекомендовали увеличить и давать их чаще.
— Понятно! Я все думаю: чего тебе, Макарцев, не хватает, чтобы стать настоящим тиранозавром? Не любишь крови? Чепуха, полюбишь, когда понадобится… Они все из глухомани — во владыки мира, а ты — интеллигент, петербуржец? Нет, и не такие курвились! Ты не антисемит? Неантисемиты делятся на две категории. Одни не замечают, еврей или нет, другие ждут погромов, чтобы помочь евреям. Ни к той, ни к другой категории тебя не причислишь, поскольку ты ответработник. Если партия прикажет — станешь и антисемитом.
— Я?! Да я ни одного еврея не уволил!
— Не кипятись. А сколько взял?.. Считаешь себя на девяносто процентов честным? Но это значит, ты лжив на все сто!
— Чего ж мне, по-твоему, не хватает, Тавров?
— Если догадаюсь, срочно сообщу. Ты успеешь: тиранозавры миллион лет вымирают.
— Ладно, не будем об этом, — кисло улыбаясь, прервал его Макарцев. — Думаю, все же из ЦК виднее, чем снизу. Оттуда на многое смотришь иначе. И не так все просто. Давай лучше думать о конкретных вопросах жизни.
— Конкретные вопросы? Игра!
— Но большая игра, Тавров! И пока такие правила игры, будем играть по этим правилам. Правила изменятся, будем играть иначе.
— Кто же, по-твоему, должен изменять правила?
— Видишь ли, что касается меня, то я, между нами говоря, готов проводить любую демократизацию и зайти как угодно далеко. Но пусть мне позвонят и скажут, что это можно. И хватит об этом… Лучше скажи, что делать сейчас?
Он и раньше чувствовал: Яков Маркович презирает его. Утешало только то обстоятельство, что Раппопорт презирает всех, в том числе и себя.
— Слушай, Тавров! А что, если мне просто сделать вид, что я папку не заметил?
— Не поверят.
— Сам знаешь, каково на крючке. Ты просто обязан уметь поступать в подобных случаях!
— Вот пристал, ей-Богу! Ну ладно, скажу, чтобы отпустил. А то работы много. Не мудри, сделай просто. Значит, так…
И в нескольких словах Раппопорт растолковал редактору, что тот должен сделать.
— А ведь действительно хороший ход! — обрадовался Макарцев. — Я и сам должен был сообразить. Ай да Тавров!
Редактор повеселел, напряжение спало. Раппопорт взялся руками за подлокотники, чтобы помочь своему немощному телу подняться. Макарцев жестом остановил его.
— Погоди еще минуту. Все не хватает времени спросить про личное. Живу, как лошадь на цирковом манеже. А как твоя жизнь? Чего одиночествуешь? Мог бы жениться… Тебе и ребенка снова еще не поздно завести… С жильем я бы помог…
— В порядке компенсации за совет? Нет уж, я-таки доживу в своей старой норе вдвоем со «Спидолой», слушать которую мне ничто не мешает, кроме глушилок. Что касается детей, то поздно.
— Да что ты корчишь из себя старика, Яков Маркыч? Я старше тебя — и то чувствую себя молодым!
— А я чувствую себя старым. Евреи вообще старятся рано. Ты русский — тебе повезло!
— Хм… Ну ладно — жены, дети… А мечта у тебя, Яков Маркыч, есть?
— Что?.. — переспросил Раппопорт и уставился на Макарцева, будто тот действительно стал цирковой лошадью.
— Мечта, спрашиваю, — Макарцев откинулся на спинку кресла, снял очки, плавно кинул их на стол и по-детски заморгал глазами. — А я вот последнее время мечтаю. И только об одном…
— О чем, интересно?..
— Мечтаю жить на озере, где-нибудь далеко… Чтобы дороги туда не было. Чтобы в траве стояла лодка. И туман… А на крыльце крынка молока. Кто-то ее приносит каждое утро. Кто, не знаешь. Может, молодая стеснительная женщина. Принесет и сразу уходит, не догнать. Да я и не гонюсь. Главное, озеро, нет дороги…
— И туман? — уточнил Тавров.
— Да, обязательно туман… Как считаешь, реальная мечта?
— Нет. Для тебя — нереальная.
— Нереальная, — согласился Макарцев. — А знаешь, как мечтать приятно!.. Неужели ты ни о чем не мечтаешь?
— Только об одном. Чтобы не писать и не читать дерьма.
— Ну! Это уж совсем нереальная мечта!
— Совсем нереальная…
Тавров резко поднялся, будто вдруг оказался моложе, и, не глядя на редактора, вышел, оставив открытой внутреннюю дверь. Макаров потянулся, расправив затекшие части тела, и нажал кнопку. Вбежала Локоткова.
— Принесите мне большой плотный конверт. Самый большой, какой найдете в отделе писем.
Она выбежала. Он потер руки, придвинул к себе папку, развязал ее, поглядел, полистал. Взгляд его остановился вдруг на абзаце, который показался ему раньше, ночью, оскорбительным для чести его страны. Теперь он перечитал его снова. А ведь правда это, если честно, то правда. Но это ненужная правда — вот в чем дело!
Анечка появилась снова и положила на стол белоснежный конверт с крупной надписью сверху «Трудовая правда. Орган ЦК КПСС».
— Планерка будет у вас?
Она положила на стол план очередного номера газеты, им уже утвержденный. Он взглянул на часы — до планерки оставалось десять минут.
— Конверт срочно отправить, Игорь Иваныч?
— Спасибо, не нужно. Можете идти…
Конверт вздулся, плохо закрылся, но папка влезла. Макарцев взял ручку и не очень крупно написал на конверте: «Сообщить в Комитет госбезопасности, посоветоваться о принятии мер». Надписанный конверт он взвесил, слегка подбросив, на руке. Тяжелая ноша, а выход придуман легкий! Если что — я был готов проявить инициативу. Правда, дела отрывали —более важные партийные, государственные дела… А если свои положили папку, пусть она полежит. Он, Макарцев, доносить не собирается. Выдвинув средний ящик стола, вынул оттуда старую газету и, положив в ящик тяжелый конверт, сверху газетой прикрыл. Будто он случайно позабыл сообщить о серой папке в суете.
Макарцев откинулся на спинку кресла, вдохнул как можно больше воздуха и, закрыв глаза, стал медленно его выпускать. Он где-то прочитал, что это лучший способ успокоиться.
— Я хочу похвалить вас. Решение правильное!
Игорь Иванович вздрогнул, открыл глаза: к нему приближался маркиз де Кюстин. Он был, как и прежде, элегантен и распространял запах дорогого одеколона.
— Это опять вы? — с изумлением и испугом спросил редактор.
Шпага Кюстина брякнула, задев о паркет, и маркиз придержал ее пальцами, а садясь на стул, поставил ее между колен и облокотился на рукоятку.
Макарцев подумал, что сейчас зайдет секретарша, увидит странного посетителя, и весть о нем разнесется по редакции. Кюстин, казалось, читал его мысли.
— Я забеспокоился, месье, что у вас могут быть неприятности. Вы уж извините меня…
