внятно проговорил он.
Та подтвердила легким склонением головы и, в свою очередь пристально, хотя и смущенно взглянув на молодого человека, спросила:
— А вы?
— Я — я сын покойного.
Княгиня глянула еще пристальней и с оттенком какой-то внутренней тревоги.
— Ваше имя? — быстро прошептала она.
— Иван Вересов… Я его сын… побочный, — с некоторым затруднением, но, впрочем, достаточно твердо ответил он и не без внутреннего удивления заметил в тот же миг, как лицо княгини вдруг озарилось каким-то необыкновенным выражением: тут, казалось ему, скрестились между собой и изумление, и испуг, и радость, и даже что-то теплое, какая-то необъяснимая нежность.
Она все так же пристально продолжала вглядываться в его черты.
— А ваша… ваша… мать?.. Разве вы не знаете ее? — чуть слышно и даже с каким-то трепетным замиранием в голосе спросила княгиня, спустя минуту первого волнения и тревоги.
Вересов угрюмо опустился и грустно пожал плечами.
— Не знаю. Я никогда не слыхал про нее ни единого слова: отец скрывал от меня.
На глаза княгини навернулись новые слезы, и в ту же минуту она протянула ему руки свои.
— Мы близки друг другу! — с ясной и нежной улыбкой тихого восторга трепетно прошептали ее губы. — Да, мы близки друг другу… Я… я — ваша мать.
Вересов вздрогнул и невольно отступил назад, ошеломленный звуком этого голоса. В его сердце ударило что-то острое, сильное, роковое, и вся кровь мгновенно прихлынула к груди.
— Я ваша мать! — повторила княгиня тем же тоном, к которому примешалось теперь несколько смущенной тоскливости при виде этого внезапного движения со стороны молодого человека.
— Мать!.. — воскликнул он, пожирая ее взорами и словно бы еще не веря глазам своим. — Мать… моя… моя мать! — все слабей и слабей обрывался его голос, и вдруг с рыданием он бросился к ее ногам, покрывая слезами и поцелуями эти бледные, трепещущие руки.
И несколько минут кряду, в тишине, залитой мутным светом комнаты, перед высоко стоящим гробом раздавались только восторженные звуки взаимных поцелуев, неудержимые рыдания да безучастно монотонный, старческий голос псаломщика.
XXXII
РАЗЛАД С САМИМ СОБОЙ
Пришли попы и пели панихиду, на которую, как уж это обыкновенно водится в таких случаях, доброхотно пожаловали непрошеные и даже совсем незнакомые две-три соседки, жилицы того же самого дома. И жалуют они обыкновенно не столько ради молитвы по усопшем, сколько ради новой темы для разговоров да воздыхательных сердобольствий и философских размышлений, вроде того, что «вот жисть-то наша!.. жил-жил человек, да и помер, и все-то помрем тоже, все там будем». Эти обиходные особы обыкновенно никак не могут удержаться, чтобы не бухнуть на колени, с земными поклонами, и не источить нескольких слез, когда запоют «со святыми упокой»: от этого уж они никак не воздержут себя — «потому, очинно уж жалостливо и даже, можно сказать, в большую очинно чувствительность возводит».
Княгиня Шадурская тоже выстояла панихиду рядом с Вересовым и после того пробыла еще около часу. Они удалились вдвоем в смежную горницу. Татьяна Львовна с грустным любопытством оглядывала жилище покойника и всю его убогую обстановку. Около часу длилось их свидание, наполняемое ежеминутными ласками матери и расспросами про покойного да про житье-бытье Вересова, и в этих ласках, и в этих расспросах сказывалось столько участия к нему, столько материнской любви и радости при виде найденного сына, что тот почувствовал в себе возможность безграничной сыновней любви к этой женщине. В ней он нашел то, чего искал и чего так алкала сиротствующая душа его, — нашел мать, которая с первой минуты оказала себя матерью, доброй, нежной, любящей, тогда как отец только в последние часы стал для него отцом, будучи до этого всю свою жизнь одним лишь суровым, черствым деспотом, доводившим свою сухость в отношении сына даже до какой-то холодной ненависти. И этот разительный контраст невольно, сам собой пришел теперь в голову молодому человеку.
— И он никогда, ни полуслова не говорил тебе про меня? — молвила Татьяна Львовна.
— Никогда. Если я его спрашивал, так он приходил даже в ярость какую-то.
— Боже мой! Боже мой!.. Какая ненависть! — со скорбью прошептала она. — И за что?.. Чем я тут была виновата? Я, которая любила его?.. И вдруг скрыть от сына, что у него даже была когда-либо мать… поселять в нем ненависть…
— Он ненавидел весь род Шадурских, — отозвался Вересов, — он ненавидел все, что могло лишь напоминать это имя.
— За что? — с жаром перебила княгиня.
— Не знаю. Перед смертью он как-то глухо отзывался об этом. Говорил, что князья Шадурские лишили нас чести, что все невзгоды его из-за них пошли! Да!.. И он… он завещал мне… отомстить… Он взял с меня клятву.
Молодому человеку было жестоко-трудно произнести эти слова. Тайный внутренний голос говорил ему, что уже самое свидание его с этой женщиной есть нарушение клятвы, данной умирающему отцу, которого даже труп еще не зарыт в землю; но в то же время он столь неожиданно нашел свою мать, и к этой матери порывисто кинуло его самое святое чувство. Мог ли он ее ненавидеть, когда его так и тянуло облегчить на ее груди свою наболевшую душу, когда ее ласки и участие так тихо, любовно глядели, и исцеляли, и освежали его?.. Он чувствовал, что тут уже нет сил не преступить данную клятву, и эта разрозненная двойственность чувств и помыслов в эту минуту была для него невыносимо мучительна, ставя человека в невозможное положение.
— Клятву!.. Отомстить! — в ужасе проговорила княгиня, широко раскрыв свои большие глаза. — Отомстить… Чтобы сын мстил родной матери… Боже!.. Нет, это невозможно!..
Вересов понуро сидел, закрыв лицо руками, облокоченными на колени. Он много страдал в эту минуту.
— А! Я знаю, какая это месть, — продолжала Татьяна Львовна. — Это все дело о наших векселях…
— Да, тут есть какие-то векселя… Но что это за дело, я еще не знаю… Мне не до того теперь было!.. Я ничего не знаю! — с нервным нетерпением заговорил Вересов. — После… в другой раз мы будем говорить об этом… Только не теперь… Теперь мне так тяжело, так тяжело… Господи!
И он опять в отчаянном изнеможении опустил на руки свою голову.
— Бедное, бедное дитя мое! — с грустным чувством прижала княгиня эту голову к своей взволнованной груди и надолго осталась в таком безмолвном положении.
Кукушка прохрипела восемь. Татьяна Львовна поднялась и вместе с сыном вышла в комнату, где стоял покойник. Поклонясь еще раз телу, она медленно поднялась на высокие ступени катафалка и остановилась, глядя
