— Товарищ Берия считает его очень надежным человеком, — возразил Сталин.
— К надежности хорошо бы еще способности, — вздохнул Шапошников.
— Товарищ Голиков назначен недавно и действительно еще не показал себя ни с хорошей, ни с плохой стороны. Когда покажет, тогда посмотрим, какой из него командующий фронтом.
— Не было бы поздно, — устало произнес Борис Михайлович и возвратился к сути разговора. — Жуков, Белов, Болдин ждут указаний…
— Когда их войска будут готовы нанести удар? — спросил Сталин.
— К концу мая.
— Есть еще время подумать.
— Очень мало времени.
— Мы подумаем. С учетом того, что осложнилась обстановка в Крыму, — Сталин явно ушел от прямого ответа. Воцарилось молчание. Наконец Шапошников медленно, тяжело поднялся со стула. Голос его чуть заметно дрогнул:
— Мне очень неприятно, но я должен сказать… Последнее время мое состояние ухудшилось.
— Это мы знаем, дорогой Борис Михайлович… Василевский возвращен с фронта в Москву?
— Прибыл.
— Пусть больше работает он, пусть больше работают ваши заместители, начальники управлений… Кто вас лечит, Борис Михайлович?
— Профессор Вовси.
— Вовси способен залечить вовсе, — грубовато пошутил Сталин и сразу же поправился: — Нет, он хороший профессор, но вы не церемоньтесь, требуйте с него, с докторов. Ваше здоровье важно для государства. Может, необходимо вмешательство?
— Ради бога, не беспокойтесь, спасибо.
Я вышел из кабинета вместе с Шапошниковым, проводил его по пустынному коридору. Вид у маршала был непривычно удрученный.
— Вот и все, — сказал он, прощаясь. Рукопожатие было слабым.
Когда я вернулся, Сталин стоял на прежнем месте, склонившись над картой и посасывая погасшую трубку. Спросил:
— Вы убеждены в том, что Шапошников прав?
— Да.
— А вот они считают иначе и тоже убеждены в своей правоте. (Кто «они», мне было понятно.)
— Они отстаивают свои интересы, у них свои амбиции. А у Шапошникова только наши общие интересы.
— Борис Михайлович действительно плох?
— Не только здоровье ухудшилось, но и моральное состояние, — сказал я и тут, к месту, напомнил случай, который в свое время произвел на Сталина сильное впечатление. Провинился однажды высокопоставленный генерал, занимавший должность начальника штаба фронта. Уличен был в недобросовестности, завышал заслуги своих войск и свои собственные. Ну, а Сталин, как известно, бесчестности, корыстолюбия не прощал, на расправу был крут. Делом проштрафившегося занимался Шапошников. Доложил Сталину: разобрались, виновный наказан, ему объявлен выговор. «И это все?» — изумился Иосиф Виссарионович. — «А разве мало? — в свою очередь был удивлен Шапошников. — Генерал, получивший выговор от начальника Генерального штаба, должен подать в отставку, если он порядочный человек».
Сталин терпеливо выслушал меня, посмотрел внимательно:
— Почему вы заговорили об этом сейчас?
— Борис Михайлович дал понять, что он не способен осуществлять замысел, с которым не согласен.
— Значит, дело не только в здоровье… Но ведь решение еще не принято, хотя Тимошенко и Хрущев уже раскручивают маховик, — голос Сталина звучал неуверенно, и мне было жаль его, оказавшегося на распутье. Чью сторону принять, куда повернуть и как этот поворот отразится на ходе войны, на судьбе государства?! Не хотел бы я тогда оказаться на его месте.
6
Пришла беда — открывай ворота. Мы так и не успели перекреститься, пока не грянул гром. Да и грянул-то он в совершенно неожиданном месте, на Керченском полуострове, где наш Крымский фронт имел двойное превосходство над противником по танкам, полуторное — по артиллерии, при равном количестве самолетов. Да вот фронтовое руководство оказалось никуда не годным (об этом позже). Начав наступление 8 мая, немцы за одну неделю, увы, разгромили наши войска на Керченском полуострове и сбросили их в море, лишь часть людей удалось вывезти на Тамань. Эти события еще больше приковали внимание Сталина к югу. Однако то, что произошло в Крыму, — только драматический эпизод войны, но еще не трагедия. Настоящая трагедия разыгралась на подступах к Харькову. 12 мая войска Тимошенко-Хрущева без должной подготовки перешли в наступление и несколько суток продвигались успешно, не обращая внимания на то, что все глубже залезают в уготовленный немцами «мешок». Не тревожился этим и Сталин. Он радовался тому, что завершились, наконец, сомнения, колебания, дискуссии и началось конкретное дело, к тому же удачно. Радовался настолько, что резко упрекнул Шапошникова и меня в том, что по нашему настоянию чуть не отметил операцию, которая развивается теперь без сучка без задоринки. «Хорош бы я был, если бы послушался вас!» — в сердцах бросил он. Это было уже слишком. Борис Михайлович Шапошников сразу же обратился в Государственный Комитет Обороны с просьбой об отставке, а точнее — о переводе его на менее ответственный участок работы, порекомендовав вместо себя Александра Михайловича Василевского, которому только что было присвоено звание генерал-полковника. Ну, а мне какую отставку можно было просить? Из числа старых друзей? Не те основания: расхождения во мнениях, упреков, даже необоснованных, еще недостаточно, чтобы бить горшок о горшок, рвать старые связи. В дружбе многое приходится взаимно принимать и прощать.
Гроза надвинулась 17–18 мая, когда немцы перешли в контрнаступление, нанесли сильный удар, прорвали наш фронт и начали отсекать Барвенковский выступ. Тот же самый Хрущев возопил о необходимости прекратить наступление и бросить все войска навстречу прорвавшемуся противнику. Сталин, не терпевший поспешности, резких изменений, на прекращение наступления не согласился и вообще на звонки Хрущева и Тимошенко отвечать перестал. Тогда они обратились к тем, кого еще недавно всячески отсекали от подготовки операции: в Генеральный штаб, к Василевскому. Но и Василевскому Иосиф Виссарионович не внял.
События между тем развивались более чем стремительно. 19 мая мощная вражеская группировка, действовавшая в Барвенковском выступе, зашла в тыл наших все еще наступавших войск, отрезав сразу три армии Южного и Юго-Западного фронтов. Понимая, чем все это грозит, Василевский попросил больного и отлученного от дел Шапошникова пренебречь самолюбием и позвонить Верховному Главнокомандующему, что Борис Михайлович и сделал. Лишь после этого Сталин распорядился движение на Харьков прекратить, все войска бросить на отражение прорвавшейся немецкой группировки. Но было уже поздно. Из вражеского кольца удалось уйти немногим.
Тяжелы были наши утраты. Погибли многие известные генералы, в том числе К. П. Подлас, А. М. Городнянский, Л. В. Бабкин, Ф. Я. Костенко. По сути дела, Юго-Западный и Южный фронты утратили почти все, что удалось им накопить в период весеннего затишья. Соотношение сил на южном крыле советско-германского фронта изменилось в пользу гитлеровцев. Враг создал себе надежные предпосылки для наступления в сторону Кавказа, на Сталинград, на Воронеж. В этом, не желая того, своими крупными просчетами помогли противнику наши высокопоставленные руководители, чьи фамилии я называл.
Колесо покатилось, и чем, дальше, тем быстрее. Одно событие цеплялось за другое и влекло за собой последующее. Без малого сто вражеских дивизий двинулись к нижнему и среднему течению Дона, то есть опять же к Кавказу и на Сталинград. Немцев подпирали войска их союзников: итальянцы, румыны, венгры. Как остановить эту лавину? Напрягая силы, наши войска едва сдерживали ее, тормозили, сохраняя целостность фронта. Мы, правда, еще не задействовали крупные резервы, накопленные в районе Москвы и Тулы. У нас еще была надежда восстановить равновесие и провести летнюю кампанию без чрезмерных утрат. Такая надежда несколько померкла, но не угасла даже после того, как в конце июня враг перешел в наступление восточнее Курска, стремительно бросив вперед крупные массы танков. Теперь начал полностью просматриваться масштабный замысел высшего вражеского командования. Коварный и страшный для нас замысел. Окружив и уничтожив Брянский фронт и выйдя к Воронежу, немцы намеревались повернуть быстро-подвижные танковые и моторизованные дивизии на юг, на тылы наших Юго-Западного и Южного фронтов, чтобы взять их в тиски, рассеять и добить в степных просторах. Наступил решающий этап. Пора было вводить в действие наши резервы.
Если говорить о военной катастрофе сорок второго года, то началась она не только и не столько с поражений в Крыму и в районе Изюм-Барвенково, у нее были более глубокие корни. Главное: ошибка нашей Ставки в определении стратегических целей и способов их осуществления. И вытекающее из этого неправильное использование накопленных резервов, усугубленное бездарностью непосредственных исполнителей. Задача была в том, чтобы собрать резервы в кулак, нанести мощный стремительный удар во фланг и тыл немецким войскам, двигавшимся на Воронеж, подрезать основание образовавшегося там вражеского клина. И разве генералов, способных осуществить это, выиграть большое сражение у нас не было?! Отнюдь! Мы имели уже целую когорту полководцев, хорошо проявивших себя. Многоопытный, расчетливый и смелый Василий Иванович Кузнецов, Константин Константинович Рокоссовский с его твердым характером, светлым умом и глубоким пониманием особенностей современной войны, энергичный Павел Алексеевич Белов, удивительно сочетавший предусмотрительность и осторожность с кавалерийской дерзостью, создавший свой фронт в немецком тылу, генерал-романтик Николай Федорович Ватутин, прекрасный аналитик и организатор, обладавший даром предвидения. И другие товарищи, не говоря уже о Георгии Константиновиче Жукове. Так нет же, на посту командующего важнейшим тогда Брянским фронтом оказался Филипп Иванович Голиков, человек, конечно, «надежный», коль скоро ему весьма доверял Берия, но генерал-то не боевой, а кабинетный, известный своей способностью угадывать умонастроение начальства, в том числе Сталина, и под оное настроение подстраиваться. Находясь, к примеру, в подчинении Тимошенко, стал наголо брить голову, как известный наш маршал. Тоже способствовало карьере. Единственно, где Голиков был более-менее на месте, это в Главном управлении кадров, которое возглавил с весны сорок третьего года, предварительно показав свою полную неспособность на полях сражений. А от своих плохих полководцев зачастую больше вреда, чем даже от вражеских генералов.
